Книги похожие на Тайная жизнь Сальвадора Дали, рассказанная им самим читать онлайн или скачать бесплатно полные версии. Отзывы читателей о книге Тайная жизнь Сальвадора Дали, рассказанная им самим, комментарии и мнения людей о произведении. Отзывы читателей о книге Тайная жизнь Сальвадора Дали, рассказанная им самим, автор: Сальвадор Дали. Здесь выложена электронная книга Тайная жизнь Сальвадора Дали рассказанная им самим автора по имени Дали Сальвадор.
С началом второй мировой войны Дали вместе с Галой уезжает в США, где они живут с 1940 по 1948 г. В 1942 г. выпускает свою беллетризованную автобиографию «Тайная жизнь Сальвадора Дали». Описание и краткое содержание Тайная жизнь Сальвадора Дали, рассказанная им самим читать бесплатно онлайн.
Сделав «Золотой век», я собирался добиться разрешения на постановку «Апологии миссионера в живописи». Это изображение Наполеона на боку бочонка овладело моим воображением – столь же нестойким, как яичный желток на блюдце, (разве что без блюдца). Туда же сую светляка и кладу стакан в ведерце, где съежилась летучая мышь. На следующий год мне нужно держать экзамен по истории искусств. Итак, без сомнения, я был жизнеспособен.
Туда же сую светляка и кладу стакан в ведерце, где съежилась летучая мышь. Как-то вечером мне захотелось спрыгнуть с самого верха лестницы. Впрочем, я не особенно усердно готовился к экзамену. Еще две струи орошают почву. Именно так, с большой буквы.
Сегодня мы знаем: форма всегда есть результат инквизиторского насилия над материей. Советую всем, кого интригует персона Дали и его творчество. Подходим поближе и различаем: это маленькая летучая мышь, кузен ранил ее в крыло. Содрогнувшись, я бросаю летучую мышь в бассейн и бегу прочь. В дворик для отдыха надо выходить из классов по очень крутой каменной лестнице.
пер. ), которую я обрел себе на счастье. Почему-то при виде этой дырочки я весь покрываюсь гусиной кожей. Меня – очень сильно. Особенно забавно это смотрелась, когда я читала книгу в транспорте или на парах.
– я стал значительной фигурой для товарищей и братьев. Да, стоит лишь раз нарушить свой собственный запрет не есть бесформенного – и не найдете ничего постыдного и позорного в том, чтобы употреблять в пищу нечто клейкое, вязкое, желеобразное, будь то липкий стеклянный глаз или мозжечок птицы или сперматозоидноподобный костный мозг или вялое сладострастие устриц (Я неизменно отказываюсь есть бесформенную груду устриц, разделенных раковинами и поданных в суповой миске, пусть даже самых свежих в мире. ). Солнце садится. Он хочет меня видеть, чтобы обсудить все это с глазу на гла.
Мне 16 лет и я учусь в коллеже братьев Maristes в фигерасе. Теперь я уже понимаю — над чем и над кем и мое сердце колотится еще сильнее. Однако же, как только речь заходила о сотрудничестве со мной, людей охватывал священный трепет.
«Это же Дали. » – вздыхали они, пожимая плечами. Мои ноги обнажены. Но, добавлю, если бы кому-то удалось придать камамберу форму шпината, по всей вероятности, я отказался бы от него наотрез. В салоне полным-полно визитеров.
Хватаю летучую мышь, как бы желая пожалеть ее, приласкать, а на самом деле — причинить боль и кусаю животное, с такой силой лязгнув зубами, что его голова, как мне показалось, чуть ли не распалась надвое. Во всяком случае, достоверно: все, совершенно все, о чем я говорю здесь, целиком мой грех и единственный мой грех. И, кажется, он все-таки не совсем адекватен. В том же году впервые едет в Париж, где знакомится с Пикассо. Читать эту книгу очень сложно. Отталкиваю свою поклонницу, бросаю ее наземь и топчу ногами что есть силы.
Кто знает, сколько раз материя, одушевленная порывом совершенного избытка, гибнет, уничтожается. Эта тесная близость ртов особо волновала и рождала в душе целый вихрь страст. Больше того, конечная развязка моих действий поражает меня первого.
Входим в дом. Свобода бесформенна. И все равно, мне трудно плохо относиться к Дали, что бы он ни делал. В семь лет я желал быть Наполеоном Вот как это произошло. Дамы хохочут.
Когда приехала полиция, все было уже кончено. Содрогнувшись, я бросаю летучую мышь в бассейн и бегу прочь. Тогда же он впервые встречает свою будущую жену Галу (Елену Дмитриевну Дьяконову), бывшую тогда женой поэта Поля Элюара. В дворик для отдыха надо выходить из классов по очень крутой каменной лестнице. Морфология (слава Гете изобретшему это слово в восторге перед творческой бесконечностью Леонардо) — так вот, морфология открывает нам, что наряду с триумфальным царством жесткой иерархии форм есть более анархические, более разнородные тенденции, раздираемые противоречиями. Почему-то при виде этой дырочки я весь покрываюсь гусиной кожей.
Но сзади шел отец и видел всю сцену. Сырые сероватые пятна впитываются в туфельки, как в промокательную бумагу. На следующий год мне нужно держать экзамен по истории искусств. Есть ли что-либо легче, вольнее, фантазийнее цветения минеральных кристаллов. Я добавил им еще по ряду зубов, причем верхний ряд был сделан из фортепианных клавиш.
И вдруг вокруг столько людей. Дали – сюрреалист до мозга костей.
Снова в Камбриле, приблизительно и пять лет. Не припомню, чтобы в течение дня я испытывал хоть малейшее чувство вины. Вдруг она кладет руку мне на ногу – я чувствую еле ощутимую ласку ее трепещущих пальцев. Ливрейный лакей открывает дверцу, берет из автомобиля дароносицу и ставит ее на тротуар.
Мы договариваемся встретиться вечером в моей мастерской на улице Гоге в Париже. Я всегда четко сознавал, что именно жаждал постичь умом. Мой брат умер от менингита семи лет, года за три до моего рождения. Кто его знает, этого Дали.
Когда в очередной раз перекладываю его из ладони в ладонь, светляк падает. И все часы пополудни полные крови тазы то и дело выносят из комнаты, где ребенку предстоит лежать в постели больше недели. Мне навсегда запомнился один октябрьский вечер. Час перед ужином проходит в каком-то бреду. Я весь дрожу, мне. невыносимо стыдно. Причем сестринская история после своей публикации вызвала гнев со стороны Сальвадора.
навязчивый бред губ (ртов) и слепой духовный империализм. Пурпур заката сменяется сумерками. Но и для розы закон тот же.
Но сзади шел отец и видел всю сцену. Я хватаю камень, запускаю в нее — и промахиваюсь.
Мои ноги обнажены. Она смотрит на подруг, как бы говоря им: «Слишком поздно, ничего не могу поделать». Это только малая часть его, так сказать, чудачеств. Мы различались некоторыми психологическими чертами.
Наконец и я осмелел и двинулся к террасе. Но, сколько ни разглядывала я их, поймать суть мне так и не удалось. Как бы я хотел жить в эпоху, когда ничего не надо спасать. К тому же берет меня за руку — и это меня волнует.
Например, есть еще одна биографическая книжка, где Дали предстает глазами его сестры Анны. Но я не даю руки. Позже я объясню и опишу со скрупулезностью «думающей машины» мои открытия. Я вовсю трезвоню о летучей мыши, о том, как горячо ее люблю.
Его невероятные картины давали мне широкий простор для полета фантазии. Я хватаю камень, запускаю в нее – и промахиваюсь. Итак, я знаю точно и определенно, ЧТО ИМЕННО я хочу есть. Сильно ушибаюсь, но боли не чувствую. И снова расшибся и снова, пьяный от радости, не чувствую ни синяков, ни шишек.
Гости тут же хлынули на лестницу, а я в каком-то оцепенении остался сидеть на полу. Одна из дочерей этой семьи, сказочной красоты Урсулина Mammaс, по слухам, стала Каталонкой 1900 года и еще поговаривали, что образ Каталани списал с нее Эухенио (дОрс в своей книге «Ла Вен плантада» («Дивно сложенная»). Оглядевшись и заметив, что нас никто не видит, я грубо толкаю ребенка в пустоту. Но через пару дней все изменилось. Наклонив голову, она раздвигает ноги, при этом изящно подбирая юбки до высоты бедер.
Капля пота стекает с моей руки и падает в пыль, просверливая в ней дырочку. Время от времени осторожно разжимаю пальцы, чтобы посмотреть, как он сверкает. Он прочел в «Минотавре» мою статью «Внутренние механизмы паранойальной деятельности». Название книжки имеет продолжение «. Дама под вуалью так поглощена, что не замечает моего остолбенелого внимания.
Мне 33 года. Эта тесная близость ртов особо волновала и рождала в душе целый вихрь страстей, в котором уже посверкивали острые шипы ревности. Солнце садится. На втором этаже меня обожали так же, как и у нас.
Хватаю светляка и в паническом ужасе бросаюсь догонять дам, которые ушли далеко вперед. Когда мы подходим к дому, нас встречает мой двадцатилетний кузен. Я стал в высшей степени отражателем из-за своей «искаженной полиморфности», а также феноменальной отсталости в развитии запечатлев в памяти смутные райские воспоминания грудного младенца – эротического происхождения, я цеплялся за удовольствия с безграничным упрямством эгоиста.
Ведь моя мама, моя кровь, всегда бывала тут же. Я стою на верху лестницы — нет, на вершине славы и на моем лице играют ее отблески. Мы различались некоторыми психологическими чертами. Я так ревел, что потерял голос.
Я изложу их не в хронологической последовательности, а наудачу погружаясь а Прошлое. В коридоре мне попалась на глаза моя трехлетняя сестренка, путешествующая на четвереньках. И мне представляется возможность блеснуть. Час перед ужином проходит в каком-то бреду. Как раз в этот момент во время одного из просмотров по условному сигналу группа Камелотов короля (молодежная националистская, католическая и роялистская организация) начала забрасывать экран бутылками с чернилами. Мне 16 лет и я учусь в коллеже братьев Maristes в фигерасе.
Мне ужасно стыдно, кровь как безумная, приливает и отливает. И это ничего, что «пятьдесят чашек теплого молока, поставленные на качающийся стул, для меня то же самое, что и пухлые ляжки Наполеона», ведь йогурты не всегда полезны, а два бидона вмещают достаточное количество креолов. От любого пустяка заливался краской до ушей.
Такова моя жена Гала (Елена Дмитриевна Дьяконова, русская по происхождению – прим. Я иногда была просто не в состоянии скрывать свои эмоции. В салоне полным-полно визитеров.
Он едет на трехколесном велосипеде, а я иду пешком, подталкивая его сзади рукой. Я боюсь раздавить светляка или утопить его в поту и все время меняю руку. Он тут же нагнал меня, схватил и запер до ужина у себя в кабинете. Обед затянулся так, что превращается в ужин. На какое-то время она замирает.
Я заметил, что детали легче различать при светлом блике. Больше того, конечная развязка моих действий поражает меня первого. Мы договариваемся встретиться вечером в моей мастерской на улице Гоге в Париже.
Весна в деревне близ Барселоны, в Камбриле. Извечна стратегия рутинной киноиндустрии по приручению гения. Я обречен на эксцентричность, хочу того или нет. Маленький салон граничит с входом, откуда мне видно самое важное. Эффект получился чудовищный: как будто в одной комнате стоит сразу пятьдесят гробов.
Если бы я мог попасть в Прошлое, Рафаэль и иже с ним казались бы мне истинными богами. На плече у него карабин, а в поднятой руке что-то непонятное, что он хочет показать нам. У меня хватает духу с иронией воспринимать эти достовернейшие сведения. Анекдоты, которые я расскажу, проиллюстрируют это лучше всего. Со мной только что говорил по телефону блестящий молодой психиатр. Многие считают этот труд всемирно известного сюрреалиста -автобиографией.
Меня с трудом отрывают от нее, окровавленной. Я обречен на эксцентричность, хочу того или нет. Более того, он создал целое направление, почти религию – далинизм. Фильм пришлось немедленно остановить. Родители окрестили меня Сальвадором, как и брата. Подходим поближе и различаем: это маленькая летучая мышь, кузен ранил ее в крыло. Она сидит на земле, ее голова слегка опирается на мое колено. Не припомню, чтобы в течение дня я испытывал хоть малейшее чувство вины. Слог его грамотен, адекватен, полон образов и куража.
Этот финал, столь банальный и сентиментальный, был мне отвратителен. В свой черед и я тянул сладкую жидкость, на мой вкус, слаще меда, а мед – слаще крови. Анекдоты, которые я расскажу, проиллюстрируют это лучше всего. Бегу в купальню – одно из любимейших моих мест в доме.
Он падает с высоты в четыре метра на уступи. Свобода бесформенна. Я так счастлив. Каждый цветок распускается в неволе.
Будь эта история вымышленной, я бы бросила еще на первой главе. Если бы я мог попасть в Прошлое, Рафаэль и иже с ним казались бы мне истинными богами. Уже стемнело, когда мы возвращаемся в Камбриль. Я вовсю трезвоню о летучей мыши, о том, как горячо ее люблю. Это был тот вопрос, на который я и сам хотел ответить. На следующее утро страшный спектакль продолжается.
Итак, я знаю точно и определенно, ЧТО ИМЕННО я хочу есть. Все поступки и действа Дали, которым он с присущей нескромностью даёт термин далианство, это выражение невиданного по масштабам гения. Периодически возвращаясь к композиции каждый раз находишь для себя какой-то насущный, волнующий вопрос и незамедлительно получаешь на него ответ. Я всегда четко сознавал, что именно жаждал постичь умом.
И все же от страха меня всего колотит. Они настолько нереальны, что я бы и не поверила, будь на его месте кто-то другой. На следующий день, спускаясь с товарищами по лестнице, я поддаюсь искушению, совершаю фантастический прыжок, падаю, конечно, на ступеньки и скатываюсь до самого низа.
Бегу в купальню — одно из любимейших моих мест в доме. Мы его кое о чем попросили.
Эту новую редакцию фильма я никогда не видел. Вот таким образом, работая, я наклеил на кончик своего носа кусочек белой бумаги в три квадратных сантиметра. Кузен кладет животное в металлическое ведерце и отдает его мне.
Но остальное – безжалостно уничтожили. Матэ подавали в большом серебряном сосуде, который передавали от губ к губам. Пространство давит на нее со всех сторон — и материя должна упираться и напрягаться, хлестать через край до предела своих возможностей. Это поистине верно в Ла Палис, но я считаю глупыми ее назойливо повторенные комплименты. Меня охватывает огромная, невыразимая радость. И снова расшибся и снова, пьяный от радости, не чувствую ни синяков, ни шишек.
Да еще взгляд у него был другой – как бы окутанный меланхолией, «неодолимой» задумчивостью. Она сидит на земле, ее голова слегка опирается на мое колено. Одна из них мне особенно мила. Дали предельно откровенен, местами даже слишком.
Я был не так смышлен и, видимо, взамен наделен способностью все отражать. Она носит широкополую шляпу с вуалью, закрывающей лицо. Я, не в силах отвернуться, пялю глаза: что там делается за вуалью.
Когда Гала отдыхает, могу сказать, что она равна своей грацией часовне Темпьетто ди Браманти, что близ собора Святого Петра Монтозио в Риме. Такова моя жена Гала (Елена Дмитриевна Дьяконова, русская по происхождению — прим. В ожидании гостя, я продолжаю по памяти свою-начатую работу, — портрет виконтессы Ноайе. Вас это не удивляет. Гости тут же хлынули на лестницу, а я в каком-то оцепенении остался сидеть на полу. Со двора подымаются запахи мокрой земли и ароматы роз. И не втречая сопротивления, становился опасным.
Затем я бегу домой сообщать новость. Даже шокирует. Ставни из-за жары закрыты снаружи и внутри – прохладный сумрак. Мне нужно поднять его из бесцветной пыли, которую лунный свет подкрашивает голубизной.
Я вырезал им глаза и при помощи ножниц расширил глазницы. И мне представляется возможность блеснуть. Сегодня мы знаем: форма всегда есть результат инквизиторского насилия над материей. Они пробуют услать меня поиграть подальше. Я хочу идти один. Матэ подавали в большом серебряном сосуде, который передавали от губ к губам.
А в этом году мне на глаза попалась вот эта книга. Но и они – продукт принуждения более концентрированной «коллоидной среды», которая, мучая их, заключает в жесткую структуру. Но отрицать любовь современников к нему я тоже не могу.
Вот-вот что-то произойдет. () Луис Бунюэль однажды рассказал мне о задуманной им картине, на съемки которой его мать готова была дать денег. Я на прогулке с тремя хорошенькими дамами. Отталкиваю свою поклонницу, бросаю ее наземь и топчу ногами что есть силы.
Мы проезжаем мост, у которого еще не достроены перила. Я стал в высшей степени отражателем из-за своей «искаженной полиморфности», а также феноменальной отсталости в развитии запечатлев в памяти смутные райские воспоминания грудного младенца — эротического происхождения, я цеплялся за удовольствия с безграничным упрямством эгоиста. На втором этаже меня обожали так же, как и у нас.
Теперь я уже понимаю – над чем и над кем и мое сердце колотится еще сильнее. Перед прыжком, чтобы привлечь внимание всего двора, я дико заорал. Моя красавица с вуалью хочет взять меня за руку. И вдруг я делаю нечто ужасное, от чего дама испуганно кричит. Со мной только что говорил по телефону блестящий молодой психиатр. Мне шесть лет. Мне пять лет. И не втречая сопротивления, становился опасным.
В ожидании гостя, я продолжаю по памяти свою-начатую работу, – портрет виконтессы Ноайе. Мне нужно поднять его из бесцветной пыли, которую лунный свет подкрашивает голубизной. Лучше ничего не затевать, чтобы не повторилась история с «Золотым веком». Именно отсюда проистекает подчёркнутое внимание Дали, начиная с самых юных лет, к своей внешности, поступкам, высказываниям. Только что прошел дождь.
Кузен кладет животное в металлическое ведерце и отдает его мне. Впрочем, я не особенно усердно готовился к экзамену. Я смущен и ревную к их секретам.
На следующее утро страшный спектакль продолжается. Я хочу идти один. Упустить случай познакомиться с Дали так близко, я не смогла. Я изложу их не в хронологической последовательности, а наудачу погружаясь а Прошлое. Затем – грим для Бачева, благодаря которому исчезал бы рот.
Я же, по контрасту, был полиморфным искажением, живучим и анархическим. Как бы я хотел жить в эпоху, когда ничего не надо спасать. Мне пять лет.
Много говорить о себе – тоже способ себя скрывать. Здесь же речь шла всего лишь о стычке католического фанатизма и наивного антиклерикализма. Я так ревел, что потерял голос. Мне шесть лет.
Я понял, что подобные вещи можно использовать как военную хитрость — и не раз в дальнейшем пугал отца, зная, что он не устоит. Это был на удивление наивный авангард. Идея поразила меня своей вопиющей посредственностью. Мне навсегда запомнился один октябрьский вечер.
Я в маленьком салоне ем фрукты, сидя в кресле-качалке, украшенном плетеным кружевом. Я готов был стать причиной в сто раз более громкого скандала, но по «серьезному поводу». Мой брат был только первой пробой меня самого, вплотившегося в невозможном, совершенном избытке.
Все только и говорят о комете: если будет ясно, ночью ее можно будет увидеть. Когда мы подходим к дому, нас встречает мой двадцатилетний кузен. Она смотрит на меня с удивлением и нежным любопытством. пер. ), которую я обрел себе на счастье. Он падает с высоты в четыре метра на уступи.
Входим в дом. Они не предназначались для чужих глаз, но в этой книге я решил во что бы то ни стало расправиться с тайнами — и убиваю их своей рукой. Капля пота стекает с моей руки и падает в пыль, просверливая в ней дырочку. Моя рука так стиснута, что ладонь вспотела. Он едет на трехколесном велосипеде, а я иду пешком, подталкивая его сзади рукой.
Я, не в силах отвернуться, пялю глаза: что там делается за вуалью. Моя рука так стиснута, что ладонь вспотела. Но стоило Дали сказать то, что он хотел сказать, как сказанное приоткрывало завесу над несказанным, которое, если о нем сказать, все равно останется как бы несказанным, останется лишь мертвыми буквами. Пурпур заката сменяется сумерками. На плече у него карабин, а в поднятой руке что-то непонятное, что он хочет показать нам. Затем зритель видит пару красивых женских ног.
Одна из дочерей этой семьи, сказочной красоты Урсулина Mammaс, по слухам, стала Каталонкой 1900 года и еще поговаривали, что образ Каталани списал с нее Эухенио (дОрс в своей книге «Ла Вен плантада» («Дивно сложенная»). Пишет Сальвадор Дали прекрасно. И все же от страха меня всего колотит. Итак, без сомнения, я был жизнеспособен. Уже стемнело, когда мы возвращаемся в Камбриль.
Я же, по контрасту, был полиморфным искажением, живучим и анархическим. — я стал значительной фигурой для товарищей и братьев. В сжатом кулаке я прячу светляка, подобранного у дороги.
Я весь дрожу, мне невыносимо стыдно. В одиночку постичь и выразить смысл жизни значит сравниться с великими титанами Возрождения. Скудные комментарии издателей в этом не очень-то помогали. Я стою на верху лестницы – нет, на вершине славы и на моем лице играют ее отблески. Без разговоров. Огромные вишни из плюша усеивают это кружево на подлокотниках и на спинке кресла.
Есть ли что-либо легче, вольнее, фантазийнее цветения минеральных кристаллов. Так как он – Гений. Услышав, что я бегу, они удивленно останавливаются.
Но вот она подымает голову, встречает мой взгляд — и насмешливо улыбается сквозь вуаль, еще больше волнуя меня. Да еще взгляд у него был другой — как бы окутанный меланхолией, «неодолимой» задумчивостью. Их можно было разглядывать сотни раз и все равно подмечать что-то новое, упущенное раньше. Огромные вишни из плюша усеивают это кружево на подлокотниках и на спинке кресла. И – о чудо. Изложенные всерьез и без фальши, они – дерма-скелет меня самого, копии моего автопортрета. Мне 33 года.
После этого случая я и близко не подходил к купальне. Моя красавица с вуалью хочет взять меня за руку. Изложенные всерьез и без фальши, они — дерма-скелет меня самого, копии моего автопортрета. Родителей это привело в полный ужас. В коридоре мне попалась на глаза моя трехлетняя сестренка, путешествующая на четвереньках. Абсурдисты братья Маркс, восхищавшие Эйзенштейна, Хемингуэя, Дали, Арто, Ионеско – сами по себе смущали Голливуд: слишком «непонятен» был юмор – и их фееричные эскапады тупо приснащали к обычным музыкальным комедиям.
Каждый цветок распускается в неволе. Что за сила тьмы стоит за моею спиной. Достаточно прочесть и пары страниц, чтобы развеялось это заблуждение. Я сказал Бунюэлю, что такой фильм ни у кого не может вызвать ни малейшего интереса. Что, впрочем, неудивительно. На какое-то время она замирает. Перед прыжком, чтобы привлечь внимание всего двора, я дико заорал.
Жизнь и творчество Дали не отделимы друг от друга. Снова в Камбриле, приблизительно и пять лет.
Все только и говорят о комете: если будет ясно, ночью ее можно будет увидеть. Хватаю светляка и в паническом ужасе бросаюсь догонять дам, которые ушли далеко вперед. Родителей это привело в полный ужас. Книга невероятно поднимает настроение, создавая в душе атмосферу праздника искусства и самовыражения. Я был вялым, трусливым и противным. Я в маленьком салоне ем фрукты, сидя в кресле-качалке, украшенном плетеным кружевом. Весна в деревне близ Барселоны, в Камбриле.
Оглядевшись и заметив, что нас никто не видит, я грубо толкаю ребенка в пустоту. Он прочел в «Минотавре» мою статью «Внутренние механизмы паранойальной деятельности». Здесь я поработал «гримером».
Вот-вот что-то произойдет. Время от времени осторожно разжимаю пальцы, чтобы посмотреть, как он сверкает. Сырые сероватые пятна впитываются в туфельки, как в промокательную бумагу. Мое собственное творчество кажется мне большим несчастьем.
Наконец и я осмелел и двинулся к террасе. Мое собственное творчество кажется мне большим несчастьем. Со двора подымаются запахи мокрой земли и ароматы роз. Все меня видоизменяло, ничто меня не изменило.
И все же должен признать, что эта вера во мне — одно из самых приятных постоянных ощущений), то же выражение беспричинной тревоги. Она смотрит на подруг, как бы говоря им: «Слишком поздно, ничего не могу поделать». Мой брат умер от менингита семи лет, года за три до моего рождения. Но и они — продукт принуждения более концентрированной «коллоидной среды», которая, мучая их, заключает в жесткую структуру. Она носит широкополую шляпу с вуалью, закрывающей лицо.
И — о чудо. И чем отвратительнее его поступки, тем больше я им восхищаюсь. Я был не так смышлен и, видимо, взамен наделен способностью все отражать. Так как все, что мы видим – это поступки сумасшедшего человека. Но предвкушаю ваш вопрос: любите ли вы сыр камамбер и есть ли у него форма. То и дело ласкаю и целую ее шерстистую головку.
Я на прогулке с тремя хорошенькими дамами. Сильно ушибаюсь, но боли не чувствую. От любого пустяка заливался краской до ушей. Дама под вуалью так поглощена, что не замечает моего остолбенелого внимания. Морфология (слава Гете изобретшему это слово в восторге перед творческой бесконечностью Леонардо) – так вот, морфология открывает нам, что наряду с триумфальным царством жесткой иерархии форм есть более анархические, более разнородные тенденции, раздираемые противоречиями. Я заметил, что детали легче различать при светлом блике.
В семь лет я желал быть Наполеоном Вот как это произошло. Только что прошел дождь. Маленький салон граничит с входом, откуда мне видно самое важное. Вся его экспрессивность и эксцентричность вызывают восторг, восхищение и уважение. Я боюсь раздавить светляка или утопить его в поту и все время меняю руку.
Долгими часами перед мольбертом, украдкой любуясь ею, когда она этого не замечала, я твердил себе, что она такое же прекрасное полотно, как работы Вермеера и Рафаэля. Но предвкушаю ваш вопрос: любите ли вы сыр камамбер и есть ли у него форма. В финале газета валяется на тротуаре и какой-то дворник выбрасывает ее в мусорный бак. Отсвет этой белизны позволил мне отчетливо видеть рисунок.
Ставни из-за жары закрыты снаружи и внутри — прохладный сумрак. И вдруг я делаю нечто ужасное, от чего дама испуганно кричит. Как-то вечером мне захотелось спрыгнуть с самого верха лестницы. Гуляя, мы доходим до уединенного уголка поля и мои дамы начинают пересмеиваться и перешептываться между собой, намекая на кой-какие малые надобности.
Меня охватывает огромная, невыразимая радость. Но в этом и суть всего действа великого художника – переходить границы, расширять рамки.
Дамы хохочут. Все дни, как отшельник, проводил один. Это поистине верно в Ла Палис, но я считаю глупыми ее назойливо повторенные комплименты. Гений – это символ, побуждающий к творческим свершениям.
После этого случая я и близко не подходил к купальне. Он хочет меня видеть, чтобы обсудить все это с глазу на глаз. В 1929 г. участвует вместе с Буньюэлем в создании сюрреалистического фильма «Андалузский пёс». Они пробуют услать меня поиграть подальше. Отсвет этой белизны позволил мне отчетливо видеть рисунок. Все дни, как отшельник, проводил один.
Родители окрестили меня Сальвадором, как и брата. Недавно, пересматривая их, обнаружила, что именно выпуск о Дали оказался самым потрепанным. В этот то момент перед решетчатой дверью и появляется дама с вуалью.
Я смущен и ревную к их секретам. Ее смущают неизбежные острые углы его индивидуальности и она стремится обосновать их, скажем, привычным жанром – вернее, «оправдать» ибо в них подозревает явный криминал. К тому же берет меня за руку – и это меня волнует. Наклонив голову, она раздвигает ноги, при этом изящно подбирая юбки до высоты бедер. Кто лучше напишет про гения, как не он сам о себе. Все мои сознательные действия выражались в чревоугодии и все мое чревоугодие становилось сознательным действием.
Вдруг она кладет руку мне на ногу — я чувствую еле ощутимую ласку ее трепещущих пальцев. Он тут же нагнал меня, схватил и запер до ужина у себя в кабинете. Я так счастлив.
То и дело ласкаю и целую ее шерстистую головку. Не надо быть сумасшедшим, чтобы суметь представить такое. Я был вялым, трусливым и противным. Одна из них мне особенно мила. Наверно, я единственный, кто понял, почему сегодня невозможно приблизиться хотя б ненамного к совершенству рафаэлевских форм.
И вдруг вокруг столько людей. Кроме того, я свирепо вспорол им рты и раздвинул челюсти, чтобы были видны их белые зубы. Да, стоит лишь раз нарушить свой собственный запрет не есть бесформенного — и не найдете ничего постыдного и позорного в том, чтобы употреблять в пищу нечто клейкое, вязкое, желеобразное, будь то липкий стеклянный глаз или мозжечок птицы или сперматозоидноподобный костный мозг или вялое сладострастие устриц (Я неизменно отказываюсь есть бесформенную груду устриц, разделенных раковинами и поданных в суповой миске, пусть даже самых свежих в мире. ). Она смотрит на меня с удивлением и нежным любопытством. В сжатом кулаке я прячу светляка, подобранного у дороги. Некоторое время я опасался, что меня вышлют из Франции, но слишком многие высказывались в поддержку «Золотого века». Когда в очередной раз перекладываю его из ладони в ладонь, светляк падает.
Услышав, что я бегу, они удивленно останавливаются. Это был тот вопрос, на который я и сам хотел ответить. Он не тот парень, что реализует себя только в картинах, в жизни оставаясь серым обывателем.
В этот то момент перед решетчатой дверью и появляется дама с вуалью. Но и для розы закон тот же. Но я не даю руки. Меня с трудом отрывают от нее, окровавленной. Мы проезжаем мост, у которого еще не достроены перила. У меня хватает духу с иронией воспринимать эти достовернейшие сведения.
Все меня видоизменяло, ничто меня не изменило. Еще две струи орошают почву. Затем я бегу домой сообщать новость. Мне ужасно стыдно, кровь как безумная, приливает и отливает.
Обед затянулся так, что превращается в ужин.