Председатель колхоза, комсомолец Лёня Рыжов, рассмеялся:– Там видно будет. Только у богов и были человеческие лица. Его подол тянулся, расплываясь шёлковым шлейфом по залу.
Вот оно как, милок. Васька Жуков кричит: «Давай пожарную машину, будем её водой отгонять, потому ныне убивать свиней запрещено. » Народ толчётся, голосит, а она меня рвёть, она меня терзаеть. Свинья меня задрала. Теперь так и перебиваюсь на эти проценты. Нешто можно в чёрта стрелять. В небе над верхушками сосен неподвижно висели ястребы. Жара измучила нас.
В больнице я лежал. Такое изобилие создавало колорит и причудливую игру оттенков. Крепко дралась та свинья. Безмолвная ночь осторожно надвигалась на леса глухой синевой. В кабине тесно: раз, два, три, — четыре человека, ого.
Настя вспомнила все, что рассказывал ей о розе ветров Соколовский и только вздохнула. Вглядитесь в символические композиции художника. – бормотал, запинаясь, дед. Взять вещички, переодеться — и в дорогу Этот Курт вернулся из леса и сказал об этом сестре.
Небось, думают: «Дурак ты, дурак. Я шла и, остановившись, увидела своё отражение на стене. Устало никла трава, пахло горячей сосновой корой и сухой земляникой. Он сначала отказывался, ссылаясь на свои «десять процентов», потом согласился, но попросил, чтобы ему за это в колхозе выписали два трудодня.
Залезла та свинья ко мне в избу, сопит, зыркает на меня злым глазом. Это были лясы, только не из дерева, а из глины. Бабы хватают ребят, кидают в избу. Как же тут скучно, – выдохнула я. – Пойдём со мной.
У меня стучало в висках. Прямо турецкая война. Каждая его деталь была белее снега и даже я имела белесые волосы. В больнице я лежал. Я прислушался. — Вы что — меня допрашиваете.
Курт ждал внизу. Утром искать будем. И я готов верить, представь себе. Ника стояла среди руин и разрушений, пристально смотрела на меня: непобедимая, красивая, самый настоящий эталон для подражания. Зачем ушел из дому. Мы на разных баррикадах войны, этим всё сказано.
Вот все, что может сказать вам такая дурочка, как я. Прощайте». Тишина на тысячи и тысячи миль. Насилу мужики меня цепами от нее отбили. Настоящий человек должен быть настоящим во всем: и в стихах и в жизни и в каждой мелочи. Кто дал вам право играть такими вещами, как любовь.
Как выйдет на улицу, хрюкнет – кругом пусто. Но разница в возрасте ничто по сравнению с другими различиями. – тихо сказал Рувим. Мы бы с тобой болтали без умолку. Спустя полчаса, я бродила по самаэлевскому дворцу. – кричал кто-то.
Туман шуршал в траве. Шли без дорог, перебирались через сухие болота – мшары, где нога тонула по колено в сухих коричневых мхах, слушали тонкое посвистывание птиц. Жара густо настаивалась в хвое. Жабе, коню и зайцу, которые сушились на окне, прикрытые кусочками газеты. Думаю, что и в этом вы солгали, так как я вас занимала совсем не как литературная героиня, а просто как женщина.
Она избрала быть на стороне сервусов и Уны. Я видела, она пыталась что-то мне сказать, не решаясь, переступала с ноги на ноги. Деду не верили ещё и потому, что он был чудак и неудачник. Gropvater ist Oberst. – вскочила резко я и побежала вниз, поднимая подол постоянно путающегося в ногах платья. Толя спал на сундуке, свернувшись калачиком. В дороге он о чёрте рассказывал неохотно, больше помалкивал. – А он ест что-нибудь, чёрт.
Сшибла меня с ног я лежу, кричу в голос, а она меня рветь, она меня терзаеть. Под утро, просыпаясь от холода и выбивая зубами дробь, я робко поглядывал на них. Многие беспризорники нарочно попадались, чтобы сменить ободравшуюся одежду. С сосен капал тёплый туман.
Ежели ты у баб этой экспедицией дурь из головы выбьешь, тогда выпишу. Человек в кожаном пальто крепко держал меня за руку, мы шли куда—то, — наверное, в тюрьму. Им стыдно было признаться, что на семнадцатом году революции они боятся чертей и потому в ответ на упрёки старухи отвечали нараспев, пряча глаза:– И-и-и, милый, ягод нынче нетути даже на Глухом озере. У меня сердце упало, когда я увидел эти багровые морды. Тетя Паша ушла на ночь дежурить в дом отдыха. Об этом говорило моё вычурное красное платье, словно пятно в этом замке.
– спросил я. – Тама – Дед неопределённо махнул рукой в заросли осинника. Тут она на меня и кинулась. Иди, мол, милая, к лешему, ну тебя. На сухих полянах из-под ног дождём сыпались кузнечики. Дальше. Теперь так и перебиваюсь на эти проценты. – Слышь, кричит, анафема.
Мой час придёт. Тут оно и поднялось. Мужики выходят на двор не иначе как с вилами, а которые робкие, те и вовсе не выходят. Я осталась опять в пустынном зале и чувствовала себя неловко. Мокрая его борода мелко дрожала. – Ты чего, дед.
Нам бы ничего не сделали, только допросили бы и отпустили. – Куда рвёшься. Обошла белоснежный замок вдоль и поперёк, спокойно, не торопясь. И стихи ваши – обман и ложь. – Ему тоже промышлять чем-нибудь надо, даром что нечистая сила. – А он чёрный. «От тебя, говорит, Митрий, по медицинской видимости, осталось не более как десять процентов». Как будто несколько кадров из фильма наложили друг на друга и слегка перемешали.
Так я молился — не богу, нет. Вот какая получилась завёртка. Доктор прямо удивился. Уэк. »– Спаси, владычица Троеручица. Я заснул веселый. –Как жаль, что у меня нет дара, чтобы общаться с животными.
Птица не птица – пёс его разберёт. – Не сходить ли нам на Глухое озеро. – Голос вредный, сиплый, будто с простуды. И тишина. И тут он, ничего не зная, соврал, чтобы поразить ее и покрасоваться. Я взял ружьё. – Ну, – сказал дед, – действуйте, как желаете.
Это убило моего повелителя, ведь он возлагал на неё большие надежды – Ника богиня победы. Да у вас его один только грамм, этого таланта. Я хотела крикнуть ей всё объясняющее слово «прости», ведь я уверена, что оно всё бы для неё прояснило. Ту, которая избрала другой путь. С тех пор, как мы разошлись по разным сторонам, я больше о ней ничего не слышала. По чёрной воде расплывались широкие круги – играла на закате рыба. Деду никто не верил.
Вооружены автоматами и фаустпатронами. Кричали медведки.
И в то же время – это полноценные иллюстрации: они сопровождают события, происходящие в романе, создают их «мыслеобразы» и, как мне кажется, даже каким-то образом комментируют эти события исходя из понимания художником этих событий и его отношения к ним. Второе. Дед рассказал, что чёрта он встретил на протоке, у самого озера. Спросонок ударила в озере рыба, потом пронёсся пронзительный и яростный крик. «Уэк. Дед заскрёб затылок. – Ну, вроде птица, – сказал он нерешительно.
Помогут сестре в приюте, Петькиному дяде на фронте, помогут всем, кто бродит ночью по улицам в холодной и голодной Москве. Я таких знаю. «Уэк. » – предостерегающе крикнул пеликан и посмотрел на нас красным глазом. Особенно — вот с этими. Талант. «От тебя, – говорит, – Митрий, по медицинской видимости, осталось не боле как десять процентов». Крепко дралась та свинья.
Как заявили Эмма Герберт и Курт Герберт, они хозяева этого дома. Тут оно и поднялось. Ещё за вас отвечать доведётся. И я отвернулась, чтобы больше не видеть укор в её глазах. Голубоватые сумерки простирались над морем, над равниной тусклой и тихой воды, а вдали, на берегу какой-то неизвестной страны, горели желтые портовые фонари. Тут она на меня и кинулась.
Васька Жуков кричит: «Давай пожарную машину, будем ее водой отгонять, потому ныне убивать свиней запрещено. » Народ толчется, голосит, а она меня рветь, она меня терзаеть. Кличка эта была для нас непонятна. Слышь.
Не покидало ощущение, что её стёрли с лица земли, а, может, она давно мертва. Ну и была ж свинья – прямо лев. А пока шагай. Очень пахнет тулупом. Лес был накалён, сух и казалось, что он тихо тлеет от солнечного зноя. Дед от страха совсем ошалел. – Иди, стреляй, – бормотал он сердито.
– А какой из себя этот чёрт. Свинья меня задрала. Что-то живое тяжело забилось в воде и снова злой голос прокричал с торжеством: «Уэк. — За то меня так кличут, милок, — объяснил однажды дед, — что во мне всего десять процентов прежней силы осталось. Конь старика Сковородникова, вот что это такое.
Потом она догадалась по надписям «норд», «ост», «зюйд» и «вест», что каждый луч этой звезды говорит о силе и направлении ветров, дующих у тех берегов, что были нанесены на карту. Я её, конечно, тяпнул костылём: иди, мол, милая, к лешему, ну тебя. Эмма Герберт осталась охранять дом. Тимохин курит. Я был теперь один.
«Что там, на берегу. » – думала Настя. Сшибла меня с ног я лежу, кричу в голос, а она меня рвёть, она меня терзаеть. Сам посуди: зачем нам зря ходить. Я сомневалась каждой клеточкой тела, в последний раз взглянув на мою подругу. Месяц назад выехал, а точнее, конечно, удрал в Гамбург, поближе к англоамериканцам. Так они объяснили.
Никитин слышал о чемто страшном, детально неясном, что случилось в сорок первом с семьей Гранатурова в Смоленске (отец его, кажется, был директором школы, мать — учительницей), о чем сам он мало говорил и, подумав об этом, тут же увидел сплошной оскал зубов на посеревшем лице комбата, увидел, как напряглись слоновьей силой его плечи и чугунной гирей дрогнул и повис вдоль тела пудовый кулак. Он был, должно быть, очень горяч. Только к закату мы вышли на берег озера. Я ее, конечно, тяпнул костылем. Звали деда Десять процентов. Головы не было видно – она вся, по длинную шею, была под водой. Мы оцепенели. Их свет отражался в воде длинными столбами.
Даже раскраска рисунков участвует в этом. Потом я вылепил коня с толстой расчесанной гривой. Я знать ничего не знаю. – Слышь, как зубами клацает.
Нынче дело ночное, тёмное, погодить надо. На рассвете я проснулся. Эмма вошла в дом через черный ход со стороны сада. Буди всех.
Я была слишком огорчена, слишком горда. Но нет. — Да, отставной полковник, семидесяти пяти лет. «Уэк. » – отчаянно крикнул чёрт. Дед натянул на голову армяк и замолк. Мы поползли к берегу озера. Господи ты боже мой, мы едем в Холмогоры, какое счастье.
– спросил я. – Доходишься с вами до погибели. Как выйдет на улицу, хрюкнет — кругом пусто. — Так вот, слушайте внимательней. В углу карты Настя увидела нарисованную тушью звезду и над нею надпись «Роза ветров». – пробормотал дед.
А вы не настоящий. Не знаю почему, но это открытие обрадовало меня. Дед сидел у костра и торопливо крестился.
Доктор прямо удивился. Только Петька порыскает по Москве, да вздохнет тяжело тетя Даша. А свинью ту убили разрывной пулей: иная ее не брала. Ту, которую я предала. Прямо война. Лясы.
Было непонятно — вслед за этим командным «аллес» Эмма узкими шажками приблизилась к Княжко, не подымая заплаканных глаз, сделала короткое приседание, затем неожиданно и несколько стыдливо присела перед Никитиным, сказала запухшими губами с подобострастной благодарностью: «Danke schon, Herr Offizier. », после чего тронула безвольную кисть своего брата, должно быть еще не поверившего в спасение в этот последний момент и с заискивающим лицом повела его за руку, видимо, на правах старшей сестры, к двери. Я как будто надеялся, что лясы спасут меня. Озеро, замкнутое поясом непроходимых зарослей, поблёскивало внизу. Да, Ника была моей подругой, а Самаэлю родственницей.
– Поглядишь – увидишь, – отвечал загадочно дед. Какие-то синие реки впадали на ней в зеленый океан, маяки были очерчены тонкими кружками. – Каким прикинется, таким себя и покажет. Весь день мы шли сосновыми лесами. Птица вытащила из воды маленькую головку, величиной с яйцо, заросшую курчавым пухом. Я рвалась обнять её на прощание, но нужно себя сдерживать. Он поцеловал мою руку и быстро ушёл.
Это первое. Ну вас к лешему. К голове был как будто приклеен громадный клюв с кожаным красным мешком. – Пеликан. Проси—ка, брат, одежду да вылетай домой. » В Наробразе меняли одежду — старую жгли, а взамен выдавали штаны и рубашку.
Его глаза сузились. Он проснулся и сказал испуганно:– Надо ловить. Залезла та свинья ко мне в избу, сопит, зыркает на меня злым глазом. И дед, благословись, зашагал.
А теперь ты остался один, — умрешь, никто и не вспомнит. Я знаю, она не могла смириться с тем, что я убивала её соратников и друзей. Отродясь такого пустого лета не случалось. Здорово неудобно, но нам на это наплевать: мы едем. Ишь чего выдумали. Дёрнуло меня с вами сюды переться, старого дурака.
Ну, слухай, что дальше было. Едва заметно, будто капли серебряной воды, блестели первые звёзды. Бабы хватают ребят, кидают в избу. Настя надела туфли и подошла к карте. – Начальство тоже за это по головке не побалует.
Пыль была повсюду, в сплетении с кровью я чувствовала этот привкус даже во рту. Утки с тяжёлым свистом летели на ночлег. Ты слухай, что дальше было.
Что там — неизвестно, но, наверно, прекрасно, раз мы туда едем. Вы в них нарядились, как в красивый костюм, чтобы петушиться перед людьми. Ему еще нет сорока, в то время как Джерри уже пережил шестьдесят зим. Уэк. »В темноте началась возня. Грозно гудит тимохинская сирена и сверкающий снег мчится в окошечке прямо на Сережу. На чёрной воде плавала громадная птица.
И одна-единственная, страшно отдаленная звезда блестела в небе, похожем на туман, – печальная звезда, спутница кораблей. Оперение её переливалось лимонным и розовым цветом. — быстро спросил он обоих понемецки, еще раз уточняя для себя и в ответ молоденькая немка както уж очень поспешно закивала ему, лепеча с надеждой и заискивающим согласием: «Ja, ja, Oberst Reichswehr». Насилу мужики меня цепами от неё отбили.
Даже как будто попахивало гарью. Настя разделась и, сидя на кровати, задумалась. – Это кудрявый пеликан. Мужики выходят на двор не иначе как с вилами, а которые робкие, те и вовсе не выходят.
Сережа кашляет. Ну и была же свинья — прямо лев. Это действительно композиции. – Уэк.
Я попался, а Петька удрал.