Я знаю, что вечером к тебе придут те, кого ты любишь, кем ты интересуешься и кто тебя не встревожит. Но, увы, на эту дорогу ему выйти почему-то не удается и к нему никто не приходит. И зорко всматривается он в холодную даль, старается разглядеть, нет ли добычи. Мне пора. На очищающемся небе резко вырисовывается чуть-чуть колышущаяся верхушка старой берёзы. Освежённая рожь благодарно трепещет.
На месте того, кто в драной одежде покинул Воробьёвы горы под именем Коровьева-Фагота, теперь скакал, тихо звеня золочёной цепью повода, тёмно-фиолетовый рыцарь с мрачнейшим и никогда не улыбающимся лицом. Он утверждает, что он охотно бы поменялся своею участью с оборванным бродягой Левием Матвеем. Все приметы к тому, что быть промыслу: птица кря — чет, с моря низко по ветру летит и ветер-глубник встал. Прощайте.
Единственно, чего боялся храбрый пес, это грозы. Если верно, что трусость – самый тяжкий порок, то, пожалуй, собака в нем не виновата. Четвёртого мая 1887 года я приехал в Кишинёв и через полчаса узнал, что через город проходит пехотная дивизия. Тогда, что же поделаешь, приходится разговаривать ему с самим собою.
Первая ночь, принявшая весну, стала над Гремячим, окутанная чёрными шелками наплывавших туманов, тишины, овеянная вешними ветрами. Там и сям из-за массивных ледяных глыб виднелись фигуры, напряжённо всматривающиеся вдаль. одним криком ответили Воланду Маргарита и мастер. Но вот отблистали молнии, отгрохотал гром. В Гремячем Логу вышла из берегов речка. Лёгонький ветерок колышет травы, не успевшие засохнуть. И как придвинулись ледяные поля к самому берегу — гул пошёл окрест.
Пропали и черные кони. Нужно не медля убираться из лесу, чтобы в пору укрыться и не вымокнуть под ливнем. Ни скал, ни площадки, ни лунной дороги, ни Ершалаима не стало вокруг. Но, увы, на эту дорогу ему выйти почему-то не удается и к нему никто не приходит.
Музыка грянула: от полковника выносили развевающиеся знамёна. Туда, туда. Тот, кто был котом, потешавшим князя тьмы, теперь оказался худеньким юношей, демоном-пажом, лучшим шутом, какой существовал когда-либо в мире. Что это такое. – тут потухло сломанное солнце в стекле.
– Маргарита Николаевна. За хутором призывно чернела освобождённая от снега зябь.
Стихии больше не спорят, не ссорятся, не борются. Мне пора. Всем его существом овладела одна мысль, неотступная, напряженная, как дрожащая струна, отдававшаяся в груди: «Кабы напасть, поспеть Царь небесный. » Осколки льда брызгами летели из-под ног.
Послышалось могучее шипение, шорох, треск ломающихся глыб, словно надвигалось стоногое чудовище. По этой дороге, мастер, по этой. За кладбищем открылась глубокая долина, уходившая в даль туманную. Видно было только, что вслед за своим верным стражем по лунной дороге стремительно побежал и он. Горничная Параша, босая, белоногая, шла по залитому полу и сказала дружественно-развязной скороговоркой, вытирая пот с разгоревшегося лица: «Идите кушайте чай, мамаша ещё до свету уехала на станцию со старостой, вы, наверное и не слышали» Десятого марта с вечера пал над Гремячим Логом туман, до утра с крыш куреней журчала талая вода, с юга, со степного гребня, шёл тёплый и мокрый ветер. Неожиданно низкие, чёрные тучи с необыкновенной быстротой поплыли по небу.
Его волосы, белеющие при луне, сзади собрались в косу и она летела по ветру. Тогда черный Воланд, не разбирая никакой дороги, кинулся в провал и вслед за ним, шумя, обрушилась его свита. Так вот, мне хотелось показать вам вашего героя. Тут Воланд повернулся к Маргарите: Маргарита Николаевна. В мягком воздухе разлит пряный запах, напоминающий запах вина. Ледяные обломки с грохотом валились по его следам.
Откуда-то с верховьев её плыли источённые солнцем голубые льдины. Так вот, мне хотелось показать вам вашего героя. Неужели ж вам не будет приятно писать при свечах гусиным пером. Шум падающей где-то струи воды звучал бесконечным аккордом.
– Тут Воланд повернулся к Маргарите. Нельзя было разобрать, плачет ли он или смеется и что он кричит. Осталась только площадка с каменным креслом. – И там тоже, – Воланд указал в тыл, – что делать вам в подвальчике. Ветер свистел в ушах и бил в лицо ледяными иглами, одевая бороду и усы пушистым инеем.
Я уже вижу венецианское окно и вьющийся виноград, он подымается к самой крыше. Рыбак застыл в напряжённом ожидании.
Вряд ли теперь узнали бы Коровьева-Фагота, самозваного переводчика при таинственном и не нуждающемся ни в каких переводах консультанте, в том, кто теперь летел непосредственно рядом с Воландом. Прощайте. Преследовательница остановилась в недоумении, а похитительница скрылась восвояси. Пропали и черные кони. Наконец находим шаткий дощатый мостик, по которому можно пройти только поодиночке. А прогнать меня ты уже не сумеешь.
Туда, туда. – Тут Воланд повернулся к Маргарите: – Маргарита Николаевна. Она мучает не только его, но и его верного сторожа, собаку.
– И там тоже, – Воланд указал в тыл, – что делать вам в подвальчике. Единственно, чего боялся храбрый пес, это грозы. Аквариум, которому я посвятил два года, — ответил Кудряшов. Ранец тянул назад, тяжёлые сумки — вперёд. Он утверждает, что охотно бы поменялся своею участью с оборванным бродягой Левием Матвеем.
Тогда, что же поделаешь, приходится разговаривать ему с самим собою. Нас влекла неведомая тайная сила: нет силы большей в человеческой жизни. Первые воды прилива добежали до берега. Смолкли шумевшие до того волны. Всё живое суетится и мечется.
Из-за облачка вот-вот выглянет солнышко. И вот уже топот пошёл по степи, удаляясь. – Зачем.
Он пересек его. Ну что ж, тот, кто любит, должен разделять участь того, кого он любит. Ни скал, ни площадки, ни лунной дороги, ни Ершалаима не стало вокруг. — спросил Василий Петрович. Отовсюду ползли безжизненные серые зимние сумерки, заволакивая пустынный берег. Смотри, вон впереди твой вечный дом, который тебе дали в награду.
А он ничего не замечал и бежал бешено вперёд. Она мучает не только его, но и его верного сторожа, собаку. Себя Маргарита видеть не могла, но она хорошо видела, как изменился мастер. – одним криком ответили Воланду Маргарита и мастер. Тени ветряных мельниц косо и длинно погнались за ним через всю степь.
Это моя гордость и утешение, — промолвил Кудряшов. Сон укрепит тебя, ты станешь рассуждать мудро.
Он говорит, раздался голос Воланда, одно и то же, он говорит, что и при луне ему нет покоя и что у него плохая должность. Масса тропической зелени прикрывала их, а в некоторых местах блестели тёмные зеркала. – Ваш роман прочитали, – заговорил Воланд, поворачиваясь к мастеру, – и сказали только одно, что он, к сожалению, не окончен. Взвороченные лемехами пласты тучного чернозёма курились на солнце паром.
Он пересек его. Прямо к этому саду протянулась долгожданная прокуратором лунная дорога и первым по ней кинулся бежать остроухий пес.
Ночь начала закрывать черным платком леса и луга, ночь зажигала печальные огонечки где-то далеко внизу, теперь уже неинтересные и ненужные ни Маргарите, ни мастеру, чужие огоньки. На месте того, кто в драной цирковой одежде покинул Воробьевы горы под именем Коровьева-Фагота, теперь скакал, тихо звеня золотою цепью повода, темно-фиолетовый рыцарь с мрачнейшим и никогда не улыбающимся лицом. Он утверждает, что охотно бы поменялся своею участью с оборванным бродягой Левием Матвеем. Дальше серебристые горы, обвеянные мглой, кажутся диковинными. Очертил Бездомный главное действующее лицо своей поэмы, то есть Иисуса, очень черными красками и тем не менее всю поэму приходилось, по мнению редактора, писать заново.
Единственно, чего боялся храбрый пес, это грозы. Ручей остался позади верных любовников и они шли по песчаной дороге. Ну что ж, тот, кто любит, должен разделять участь того, кого он любит.
Сорока спустился на лёд одним из первых. Вот твой дом, вот твой вечный дом. Вот твой дом, вот твой вечный дом.
В нём всё закопошилось, бешено заметалось испуганное ослепительным светом: стая большеголовых бычков носилась туда и сюда, поворачиваясь точно по команде стерляди извивались, прильнув мордой к стеклу, точно хотели пройти через стеклянную преграду смешная каракатица отцепилась от скалы, на которой сидела и плыла задом-наперёд, волоча за собой длинные причудливые щупальца. Но, несколько справившись с непослушными членами, он пошёл за Кудряшовым. На поворотах они выбивались из русла, кружились и тёрлись, как огромные рыбы на нересте.
Великая благостная тишина стояла в полуденные часы над степью. Прощайте. У Азазелло оба глаза, пустые и чёрные, были одинаковые и лицо белое и холодное. И наконец, Воланд летел тоже в своём настоящем обличье. Шагал и я, стараясь попасть в ногу и идти наравне с соседом. Подобно юноше демону, мастер летел, не сводя глаз с луны, но улыбался ей, как будто знакомой хорошо и любимой и что-то бормотал сам себе по привычке, приобретённой в комнате 118. Шаги глухо стучали по каменному полу. Он уперся подбородком в грудь, он не глядел на луну, он не интересовался землею под собою, он думал о чем-то своем, летя рядом с Воландом. Я уже вижу венецианское окно и вьющийся виноград, он подымается к самой крыше.
– Зачем. Любезно простившись с уже не молодой хозяйкой, женой объездчика, мы отправляемся в путь. – Тут потухло сломанное солнце в стекле. Яростный ливень вначале приостановил, а затем и вовсе прекратил свою трескотню.
Там ждет уже вас дом и старый слуга, свечи уже горят, а скоро они потухнут, так как вы немедленно встретите рассвет. Она мучает не только его, но его верного сторожа, собаку.
Расстроенные полчища туч уносятся куда-то вдаль. Ручей остался позади верных любовников и они шли по песчаной дороге. Он начинался тут же, непосредственно после полуночной луны. Речь эта, как впоследствии узнали, шла об Иисусе Христе. Огляделся Сорока, видит: день совсем кончается.
Над камышом ручья кружатся тёмно-синие стрекозы. Раздалась команда, полк выровнялся и беззвучно сделал на караул. Тогда, что же поделаешь, приходится разговаривать ему с самим собою. По этой дороге, мастер, по этой. Сбоку всех летел, блистая сталью доспехов, Азазелло. Мастер и Маргарита увидели обещанный рассвет. Потом поднялся ужасный крик: скомандовал полковник, за ним батальонные и ротные командиры. – Прощайте. Шмель что-то жужжит не слушающим его насекомым, уже не чувствующим опасности.
Мастер и Маргарита увидели обещанный рассвет. Он начинался тут же, непосредственно после полуночной луны. Ищем перехода. Неужели ж вам не будет приятно писать при свечах гусиным пером.
Из ближних рощ, с пашен и пастбищ — отовсюду доносится радостная птичья разноголосица. Если верно, что трусость самый тяжкий порок, то, пожалуй, собака в нем не виновата. А в неподвижной тишине все глаза смотрели на него.
Так вот, мне хотелось показать вам вашего героя. — Придёшь сюда, сядешь и смотришь. Проклятые скалистые стены упали.
Ну что ж, тот, кто любит, должен разделять участь того, кого он любит. Если верно, что трусость – самый тяжкий порок, то, пожалуй, собака в нем не виновата. С потолка висели сталактиты из туфа целые искусственные скалы возвышались здесь и там. Но, увы, на эту дорогу ему выйти почему-то не удается и к нему никто не приходит. Горы превратили голос мастера в гром и этот же гром их разрушил. Поздно утром взмыли порозовевшие туманы, оголив небо и солнце, с юга уже мощной лавой ринулся ветер стекая влагой, с шорохом и гулом стал оседать крупнозёрный снег, побурели крыши, чёрными пятнами покрылась дорога а к полудню яростно всклокоталась светлая, как слёзы, нагорная вода и бесчисленными потоками устремилась в низины, в сады, омывая горькие корневища вишенника, топя прибрежные камыши.
Его не перепрыгнешь и вброд не перейдёшь.