Польская Мифология
Вот и получается, что польская мифология вредит прежде всего самим полякам. Польская мифология и польская идентичность имеют в своей основе достаточно бредовые идеи, основанные на польском прометеизме идее несчастной и вечно обиженной свободной страны, и по меткому выражению С. Соловьева желанию играть роль и иметь значение. Польская мифология включает верования и мифы древней Польши, включая колдовство и элементы Язычества. Тема реферата – Польская мифология, а вовсе не Сталин-СССР-водка-Горбачев-Ельцин.
И вопрос польской мифологии в реферате раскрыт полностью.
Лесные духи в польской мифологии
Кажется, вовсе ушла тема деревни, остро поднимавшаяся новомировской очеркистикой, а потом в эсхатологической перспективе представленная «деревенской прозой» второй половины 1950-х —начала 1980-х годов, от «Деревенского дневника» Ефима Дороша (1958) до «Пожара» Валентина Распутина (1985). und-a (волна), литовское vand- особенно литовская форма близка имени В. От того же корня, но без носового инфикса, образовалось слово вода и таким образом можно с достоверностью сказать, что славянское (польск. Говоря осегодняшних мифах, ябуду, вслед заЮрием Левадой иметь ввиду «конструкции, воспроизводящие насветском исовременном материале структуру инекоторые функции первоначальных, культовых образцов» (Левада Ю. Ищем человека: Социологические очерки, 2000–2005. Говоря о сегодняшних мифах, я буду, вслед за Юрием Левадой иметь в виду «конструкции, воспроизводящие на светском и современном материале структуру и некоторые функции первоначальных, культовых образцов».
Для «своих» оннетребует обоснований ивоспринимается ими как реальность, а«чужим» его необъяснить: все равно «непоймут», даиобъяснять незачем. Для «нас» она— бесконечное повторение, нестолько история, действие, сколько природа, судьба. Это, уже впервой трети века двадцатого, содной стороны, соединение тематики мифа спроблемой социальной «массы», само рождение «человека-массы» иосмысление этого феномена искусством, философией, социологией— отнемецко-австрийских экспрессионистов доХёйзинги иОртеги-и-Гассета. Онсчитает, что «романтическая фаза трансформации окончилась» ичетыре «великие национальные цели»— достижение Польшей независимости, демократии, открытости, безопасности— «исчерпались Великие цели достигнуты».
все песни от: польская мифология
Еще один момент. Кразговору опольских мифах яприступаю состорожностью. Еще один момент.
Если говорить опрошлом (афокус коллективной идентификации россиян, как уже говорилось, смещен сегодня именно впрошлое), топрежде всего стоилобы, вероятно, отдать себе отчет, сколько уровней или слоев прежней советской мифологии, можно сказать, погрузились надно коллективного сознания. und-ana (наводнение), лат. называлась «Rodzinna Europa». еевеликими «поэтами-пророками»— Мицкевичем, Словацким, Красиньским, Норвидом, которые, напомню, развили эти мотивы вусловиях пожизненной эмиграции.
Славянские мифологические существа
Между тем вРоссии девяностых идвухтысячных годов, поданным опросов Левада-центра, чувствовали себя принадлежащими кЕвропе, европейской культуре неболее30 взрослого населения, тогда как две трети устойчиво продолжают считать, что «западные ценности разрушают русскую культуру». Коротко говоря, вПольше эти эпохи связаны сдвумя восстаниями девятнадцатого века, освободительными посмыслу иантироссийскими понаправленности, азатем скоротким межвоенным двадцатилетием независимой Польши ввеке двадцатом (поповоду соседней Чехии Марина Цветаева отчеканила формулу: «Триста лет неволи, // Двадцать лет свободы»). Между тем в России девяностых и двухтысячных годов, по данным опросов Левада-центра, чувствовали себя принадлежащими к Европе, европейской культуре не более 30 взрослого населения, тогда как две трети устойчиво продолжают считать, что «западные ценности разрушают русскую культуру».
Характерны, скажем, «слепые пятна» вобразе ближайшего соседа. Подытожу эту часть. Герои этой мифологии, говоря снова очень обобщенно, «паны» и«хлопы». Иванов иВладимир Топоров.
Нораздробленность сегодняшнего российского социума наузкие группки «своих»— родных или друзей— вместе софициализацией большинства массмедиа, прежде всего телевидения, навязывает обществу режим последовательной самоизоляции, капсуляции вмикросообществах, маргинализирует продвинутые ипродуктивные группы, усиливает общую аномичность социального существования. Внешний вид их описывают по-разному: человек (мужчина, женщина, младенец— голые или в разнообразных одеждах)2:1643, животное (чёрная птица, сова, волк, собака, конь, кот, кабан, заяц), смешанные человеческо-животные образы (поросшие шерстью люди иногда с рожками или конскими ногами)3, блуждающие огни, бестелесные, невидимые2:160, 1693 и способные менять свой вид существа (то человек, то животное)2:1603. Во-вторых, он обобщает ситуации и оценки, в этом смысле — он упрощает реальность. А это побуждает зрителей, читателей и т. п. (их отделение от «всех», специализация в качестве публики — феномен, опять-таки, модерной эпохи) к включению в представленное мифом, к отождествлению с одними его героями и расподоблению — с другими. Все высшее общестов в Польше, в другой стране подверглось бы преследованию закона., это уже саксонский посланник Ессен, прямой противник всех трех дворов.
Характерно абсолютно спокойное суждение Лешека Колаковского: «Ты вовсе не обязан стремиться быть интеллигентом». В принципе те или иные целостные образы коллективного «мы», которые соотносятся с каким-то недостижимым в реальности, вневременным началом (как и неотвратимым, вневременным же концом), присутствуют в сознании людей, в массовом обиходе и политической практике, видимо, всех эпох и культур Нового времени.
Омифах русских, польских иразных
Они заложены вПольше XIXв. Позднее, по мере распада традиционных обществ и разложения, а потом нового собирания, систематизации, переработки, рафинирования их наследия на протяжении нескольких веков в Европе («рационализации» или «расколдовывания мира», если пользоваться выражениями Макса Вебера), останки и обломки подобных представлений были наделены тоже повышенно важными значениями «культуры». Приглашенные боярами-предателями гордые шляхтичи, заняв Кремль принялись грабить и разворовывать все что только под руку попадется. но что касается поляков эти записки ведут кусрантов в сторону.
Памятник той эпохи, причем ставящий задачу именно сызнова «заколдовать мир», — нацистский и расистский «Миф ХХ века» Альфреда Розенберга (1930) понятно, какого рода миф имеется тут в виду и чего он стоил человечеству. Это, конечно, родная (нам) Европа имногие страницы книги посвящены Швейцарии, Франции, Италии. В данном случае отличие от всех других мотивируется историей, а история, закольцовывая структуру самопредставления и самооправдания, воспринимается как то, что эту особость подтверждает.
Это сызнова сплачивало участников коллективного представления и переживания в абсолютно определенное для них «мы». Последняя, опять-таки имеет ибытовой иполитический, даже военно-политический характер. Весь день и ночь гуляния, балы и попойки, похвальба разбить всю русскую армию. «Исследование мифологии — Юрий Левада прав — возможно только извне». Ипоскольку судьба России решалась над Днепром всоперничестве ссоседями, лишь тогда столкновение чувств, окоторых здесь шла речь икоторыми живут сегодня разве что впрямую вовлеченные вних единицы, станет темой, действительно волнующей каждого». Можно найти бесчисленные описания польской свободы. М. : Новое изд-во, 2006, с. 191. ).
Книга Анджея Стасюка, написанная им вместе с украинским писателем Юрием Андруховичем (он родился и живет на Западной Украине, в Ивано-Франковске, то есть в тех самых «кресах») и вовсе называется «Моя Европа», она вышла в рубежном 2000 году. Мало кто так язвил польское шляхетство, как родовитый игорделивый шляхтич Гомбрович к«хлопам» (иеще резче— «хамам») небез гордости причисляет себя сегодня Адам Михник (Михник А. Хамы иангелы//Новая Польша, 1999, 1. ). Укажу лишь на несколько таких наиболее явных феноменов — пробелов, прочерков и помарок. Во втором блага и удобства, уровень жизни и правовая защищенность собственности, социального статуса, личного достоинства людей на Западе (в Америке) вырисовываются особенно контрастно, поскольку фоном для них выступают бедность и уязвимость большинства россиян, которые, по тем же опросам Левада-центра, признают: они не хозяева собственной жизни и чаще всего не в силах повлиять на то, что происходит у них на работе, в городе или селе, в стране.
Исключительность характера и судьбы. Прежде всего внее, конечно, входит Холокост (напомню гениальный «Умерший класс» Тадеуша Кантора). Замечу, что оба названных фильма Вайды, как, впрочем и его более поздние «Свадьба» по Выспянскому или «Земля обетованная» по Реймонту — это полемическая репрезентация польских мифов, критическая рефлексия над ними. Напротив, державы (российская, прусская, австрийская) выступают для поляков началом внешним ивраждебным— как душители свободы.
О мифах русских, польских и разных
Тему краха впольском сознании, думаю, особенно комментировать ненужно: после трех разделов вконце XVIII века— жизнь нескольких поколений под пятой трех держав, два захлебнувшихся вкрови восстания вдевятнадцатом столетии, две мировые войны иснова германская оккупация, сменившаяся советской, ввеке двадцатом Для родившегося в1924 году Збигнева Херберта позади вообще уже нет ничего кроме «черепков разбитого города» и«холодной постели пепла» (книга стихов «Струна света», 1956, переводы изХерберта здесь идалее принадлежат Владимиру Британишскому). Аэто побуждает зрителей, читателей ит. п. Для Польши Россия это вечный идейный соперник. Окраинам ицентру противостояла провинция, глубинка. Есть основания считать, что в этой традиции некогда присутствовали мифологические персонажи, продолжающие образы Перуна и Велеса: например с одной стороны чешский Perun и словацкий Parom (в частности и в проклятиях, где в других традициях фигурирует имя Перуна) и с другой стороны упоминание демона Veles у писателя 15 века Ткадлечка в триаде черт – Велес – змей или выражение за море к Велесу в переводе Иисуса Сиарха (1561).
При этом как бы молчаливо принято, что таким прошлым, как, скажем, массовый голод, ГУЛАГ, уничтожение целых классов и переселение целых народов, вообще темой государственных репрессий и репрессивного государства занимается, допустим, общество «Мемориал», темой Шоа (Холокоста) — Конгресс еврейских общин и т. д. Остальным — людям, группам, стране — до этого дела нет. Для родившегося в1918-мипогибшего вваршавском восстании1944-гоКшиштофа Бачинского ничего кроме гибели впереди нет: «Аснилосьим, что зачали дитя, залитое кровью», — пишет онзаполтора месяца досмерти. – (вода), санскрит. Внешний вид их описывают по-разному: человек (мужчина, женщина, младенец— голые или в разнообразных одеждах):164, животное (чёрная птица, сова, волк, собака, конь, кот, кабан, заяц), смешанные человеческо-животные образы (поросшие шерстью люди иногда с рожками или конскими ногами), блуждающие огни, бестелесные, невидимые:160, 169 и способные менять свой вид существа (то человек, то животное):160.
Лучше всего из славянских лесных духов описан восточнославянский леший (его также в некоторых регионах называют боровым и боровиком), с которым польские духи имеют некоторое сходство. Порожденное этой больной идеологией мировосприятние привело и к созданию Польши, которая известна как II Речь Посполитая. С двумя последними именами в польскую мифологию входит еврейская тема. Ограничусь вэтом плане краткими заметками исугубо гипотетическими соображениями— тем, что видно мне отчасти как переводчику польской словесностиХХ века (среди прочего поэзии Бачинского иэссеистики Милоша, цитаты изкоторых даются ниже вмоем переводе), аотчасти как социологу, пытающемуся повозможности сопоставлять социальную реальность сегодняшней России иПольши, атакже Украины иБелоруссии (Этому были посвящены статьи «Квопросу овыборе пути» и«Россия исоседи», которые составили раздел «Место накарте», открывающий мою книгу «Россия нулевых» (М., РОССПЭН, 2011, с. 6–46). ).
Согласно народным поверьям, они происходили от «неправильных» покойников (убитых, покончивших с собой или погибших другой трагичной смертью, некрещённых младенцев), проклятых, грешников, лукавых, скупых, продавших душу дьяволу, не ходивших в церковь, отшельников или имели демоническое происхождение. Немцы, при виде сияющей В., обращаются в бегство. Это, собственно говоря иесть главный нанынешний день российский миф. Польши пилсудской. «Новая национальная идея», напоиски которой впервой половине девяностых даже была отряжена специальная государственная комиссия, свелась теперь, когда силы идругие ресурсы для какихбы тонибыло поисков исчерпались, квполне старому соображению: «мы» нетакие, как «все».
Она двойственна, точнее, многослойна. Иначе они, видимо, неопознаются инеусваиваются большинством членов современного общества, обществом как «массой» людей, воспринимающих исогласных воспринимать себя именно как большинство имассу. Один из сыновей убил другого и сам должен был покинуть Родину.
Лучших не послали против поляков, которых презирают. Но истории Польши и России переплелись настолько туго, что занять тут внешнюю позицию затруднительно (для этого ее еще нужно было бы найти). Поляки не только не сделали выводов из своей истории, не только не поняли причин, по которым Польшу постигла такая участь. Исключение как модель поведения помимо какихбы тонибыло общих установлений. ). Так что фигура императора впольском мифологическом пантеоне (скажем, образ российского царя восновополагающих для польской мифологии ипоэзии «Дзядах» Мицкевича)— воплощение зла.
Видимо, основная среди них— это все тоже сплочение неких «своих» через отсылку к«началу» либо «концу» времени истории, страны, народа, других подобных целостностей иновое восстановление «порядка» врезультате коллективного преодоления соблазнов, тягот ибед. Ясно, что, обсуждая вчерашние исегодняшние, нотак или иначе современные мифы, мыговорим неотех мифологиях, которые изучали Фрэзер иЛеви-Брюль, Элиаде, Юнг иЛеви-Строс, авРоссии— Вячеслав Вс. Для родившегося в 1924 году Збигнева Херберта позади вообще уже нет ничего кроме «черепков разбитого города» и «холодной постели пепла» (книга стихов «Струна света», 1956, переводы из Херберта здесь и далее принадлежат Владимиру Британишскому). «Исследование мифологии— Юрий Левада прав— возможно только извне» (Левада Ю. Цит.
Лучше всего из славянских лесных духов описан восточнославянский леший7 (его также в некоторых регионах называют боровым9 и боровиком6), с которым польские духи имеют некоторое сходство756. Еесудьбы решало множество центров, борющихся засвои интересы: магнаты, окруженные лестью мелкой шляхты, монарх, настолько ограниченный ввозможностях управлять, что нераз унижался, пытаясь найти кредиты насодержание войска, города, хранящие остатки средневековых привилегий. Перевести ее заглавие непросто. Это сызнова сплачивало участников коллективного представления ипереживания вабсолютно определенное для них «мы». Польский прометеизм – это набор достаточно идиотских предпосылок о необходимости цивилиаторской деятельности поляков на востоке.
«мифология» перевод на польский
Здесь важен перевод с одного целого на другое, третье и так далее. Беседа сАдамом Михником//Новая Польша, 2011, 1). Скажем, на протяжении десятилетий социалистического строя в Польше роль такого института, наряду с печатью и университетом играл костел, зависевший (напомню, если кто забыл) не от московского Кремля и даже не от варшавского Бельведера, а от Ватикана. Напомню здесь только пронзительную « (А)поллонию» Кшиштофа Варликовского, недавно показанную в Москве. Мало кто так язвил польское шляхетство, как родовитый и горделивый шляхтич Гомбрович к «хлопам» (и еще резче — «хамам») не без гордости причисляет себя сегодня Адам Михник. И с теми же родовыми травмами.
Ридигер, в отчаянии, бросается на свой меч и умирает. Среди других его в недавнем интервью высказал Адам Михник. При этом мифоанализ имифотворчество все время остаются внебезопасной близости друг кдругу, втом числе— уряда ученых-мифологов (скажем, уже упоминавшихся Юнга, Элиаде или Маффесоли). ). Наоборот. Конечно, водном случае речь идет опольских интеллектуалах, авдругом— омассовых стереотипах, однако разница, ябы настаивал, всеже ощутима (добавлю, что ниМилоша, ниСтасюка кбезоговорочным «западникам» никак непричислишь).
Глава МИД Украины обвинил Польшу в создании "исторической мифологии"
Можно сказать, это смысловая проекция данных фигур и действий на уровень понимания «всех», массовой культуры, включая массовую политическую культуру, но, конечно, ею не ограничиваясь. Остальным— людям, группам, стране — до этого дела нет. Исключенность изобщих правил. Интересно, что аргументация от «истории» (в том специфическом понимании истории, о котором было сказано выше) используется россиянами значительно чаще и, как можно предположить, выглядит для них более убедительной.
Другой, стигматический план организован вокруг темы испытаний, они перенесены, опять-таки, благодаря терпению игерой их— «маленький человек». Вовтором блага иудобства, уровень жизни иправовая защищенность собственности, социального статуса, личного достоинства людей наЗападе (вАмерике) вырисовываются особенно контрастно, поскольку фоном для них выступают бедность иуязвимость большинства россиян, которые, потемже опросам Левада-центра, признают: они нехозяева собственной жизни ичаще всего невсилах повлиять нато, что происходит уних наработе, вгороде или селе, встране. Поскольку критика национальных инационалистических мифов вПольше, покрайней мереХХ века иособенно послевоенной, — это одна излиний национального развития, даже, можно сказать, одна изпольских традиций, внее входит остро критическое отношение коткрытой иподспудной ксенофобии, отбытового игосударственного антисемитизма (погром вЕдвабне 1941года, кампания 1968 года при Гомулке) доукраинофобии.
Страницы в категории «Польская мифология»
Интересно, что аргументация от«истории» (втом специфическом понимании истории, окотором было сказано выше) используется россиянами значительно чащеи, как можно предположить, выглядит для них более убедительной. Разделение на«нас» ина«них», своих ичужих, соратников иврагов для мифа принципиально. Ктомуже они, опять-таки повторюсь, персонифицированы, тоесть представляют группы ислои людей, социальные силы, целые общества как своего рода «живые существа». Критика, добавлю, при понимании важности их обеих и связи их друг с другом. После смерти Крака у него остались два сына. Речь теперь уже идет о мобилизационной силе социальных мифов — «идей, овладевающих массами», «утопий, которые сбываются».
Они заложены в Польше XIX в. ее великими «поэтами-пророками» — Мицкевичем, Словацким, Красиньским, Норвидом, которые, напомню, развили эти мотивы в условиях пожизненной эмиграции. Лучше всего из славянских лесных духов описан восточнославянский леший (его также в некоторых регионах называют боровым и боровиком), с которым польские духи имеют некоторое сходство. Памятник той эпохи, причем ставящий задачу именно сызнова «заколдовать мир», — нацистский ирасистский «Миф ХХвека» Альфреда Розенберга (1930) понятно, какого рода миф имеется тут ввиду ичего онстоил человечеству. По-другому говоря, подобный миф это норма представления образов и образцов социальной, национальной, политической консолидации, восприятия и оценки значимых событий, лидерских фигур и их действий в перспективе «всех», «всех как одного». Некоторые из мифологических имен, встречающиеся в глоссах к старочешскому, памятнику Mater verborum, совпадают с именами из списка Длугоша: Devana (Диана), Morana (Геката), Lada (Венера), Zizila в одном из поздних источников. Содной стороны, они для поляков— «настоящих поляков», как иронически именовал ихЧеслав Милош, — символизируют глушь изахолустье (название «кресовяне» носит пренебрежительный смысл, отчасти близкий ксоветскому «деревня» (Мифологизации российского пространства вне столиц икрупнейших городов напротяженииXIX-XX вв. проходила иначе, поскольку ведь ипространственная структура империи была принципиально иной. Это, уже в первой трети века двадцатого, с одной стороны, соединение тематики мифа с проблемой социальной «массы», само рождение «человека-массы» и осмысление этого феномена искусством, философией, социологией — от немецко-австрийских экспрессионистов до Хёйзинги и Ортеги-и-Гассета.
Применять к таким конструкциям мерки истинности и ложности, равно как надеяться их изобличить и тем самым от них освободиться, нелепо — тогда нужно вообще упразднить образы и символы, если бы такое иконоборчество было сегодня возможно. Содной стороны, он«чужой» идаже «враждебный» (воплощением предельно враждебной силы, образом смертельного врага здесь выступают попреимуществу Соединенные Штаты— неамериканцы, конечно, аполитический миф обАмерике, восходящий ковременам холодной войны).
Вот таким образом героями этой мифологии выступают строители и защитники империи — императоры, вожди, полководцы, наконец, «певцы империи и свободы», как назвал Пушкина в 1937 году Георгий Федотов. Все это, разумеется, предполагает формирование публичного пространства, в рамках которого могла бы идти подобная работа и могли бы открыто демонстрироваться, обсуждаться, критиковаться и по возможности совершенствоваться ее результаты. Деви жил в горах, где он защищал свое сокровище. Значение мифа для зрелой современности, «модерной» эпохи, начиная, условно говоря, стемы «гибели богов» уВагнера иНицше (тоесть второй половины иконца XIXвека), определяется двумя моментами— для моего рассуждения важно, что они делают данную проблематику, во-первых, современной, аво-вторых, возвращают ейсоциальный смысл имасштаб. Если говорить о прошлом (а фокус коллективной идентификации россиян, как уже говорилось, смещен сегодня именно в прошлое), то прежде всего стоило бы, вероятно, отдать себе отчет, сколько уровней или слоев прежней советской мифологии, можно сказать, погрузились на дно коллективного сознания.
Напишите отзыв о статье Лесные духи в польской мифологии
Мессианские чаяния славянофильской интеллигенции XIX века (молодая Россия как спаситель заблудшей старой Европы исчерпавшей свои возможности иоказавшейся накраю), как иболее поздние миссионерские надежды навсемирную революцию ипобеду социализма напланете, кконцу века двадцатого остались для России впрошлом. При этом какбы молчаливо принято, что таким прошлым, как, скажем, массовый голод, ГУЛАГ, уничтожение целых классов ипереселение целых народов, вообще темой государственных репрессий ирепрессивного государства занимается, допустим, общество «Мемориал», темой Шоа (Холокоста)— Конгресс еврейских общин ит. д. Вот таким образом герои коллективного сознания россиян — деятели отечественной (и исключительно отечественной. ) истории, а представлены они, по большей части, лидерами государства и высшими военными чинами, не ниже маршала. К концу девяностых и на протяжении «нулевых», на фоне постепенного относительного роста некоего весьма условного благополучия, большинство россиян, пытаясь хотя бы мысленно компенсировать пережитые тяготы и сохраняющуюся неуверенность, незащищенность, неопределенность перспектив, начали ностальгировать по образу «великой державы» и поддерживать риторику «особого пути» страны. Вот в этих последних характеристиках, мне кажется и состоит суть дела.
Причем «мы» превосходим «их», опять-таки, не теми или иными активными, позитивными свойствами, а чертами исключительно пассивными, в которых любое проявление деятельного «я» и «мы» сведено к минимуму. Подобная же могила Крака находится на небольшом расстоянии от первой. Ридигер снаряжает поход против В., которая со своим войском идет ему навстречу. С одной стороны, он «чужой» и даже «враждебный» (воплощением предельно враждебной силы, образом смертельного врага здесь выступают по преимуществу Соединенные Штаты — не американцы, конечно, а политический миф об Америке, восходящий ко временам холодной войны). Ноистории Польши иРоссии переплелись настолько туго, что занять тут внешнюю позицию затруднительно (для этого еееще нужно былобы найти).
Различия здесь, если говорить в самом общем плане, связаны с тем, в каких эпохах и ситуациях, чьими силами создаются символы и мифы национального самоопределения и национальной солидарности, к кому и против кого они обращены. С другой стороны, Запад — это рай, прежде всего потребительский, но не только. У русских превосходные солдаты, но мало хороших офицеров. Перевести еезаглавие непросто.
Отрывок, характеризующий Лесные духи в польской мифологии
С другой стороны, результаты такого обсуждения должны включаться в структуры воспроизводства общества и культуры — в учебные программы школ, популяризирующие передачи массмедиа и т. п. Наконец, в этом смысле важно было бы отдать себе отчет, какие темы, образы идеи, символы отсутствуют сегодня в коллективном сознании российского населения, табуируются и вытесняются с помощью механизмов адаптации, героизирующей мифологизации и проч. Прежде всего, это относится к Nya (имя, видимо, того же корня, что и русское навь, смерть), Dzewana и особенно arzyana, мифологическим персонажам, выступавшим в сезонных обрядах. Тем не менее, ещё в XX веке определённые элементы верований в лесных духов сохранялись в сельских районах Польши, правда, под обезличенными названиями (zly, lene, lasowe) duchy, diably, (lene) strachy3, также рассказывали о встречах в лесу с дикими людьми2:1653, великанами2:164, волколаками2:168, блудом3:107 и др. Важнейшая автобиографическая книга Чеслава Милоша 1958г.
Это не укладывается в маленький мир польских мифов. Укажу лишь нанесколько таких наиболее явных феноменов— пробелов, прочерков ипомарок. Ее основным героем выступает вождь (одна из самых значимых характеристик Сталина до нынешнего дня — представление, что «без него мы не победили бы в войне»).
Большинство россиян полагают, что Польша (вместе с Украиной и странами Балтии) ведет себя по отношению к России более недружественно, чем Россия — по отношению к Польше, что России не за что чувствовать вину перед Польшей, тогда как Польша и т. д. «поводы для подобных страхов отпадут, /когда/ обученный видеть взаимозависимости разум проникнет в то, о чем более мудрые говорят сегодня с осторожностью и только за столом провинциального кабачка. У Херберта освежеванный заживо Марсий из греческой мифологии накрепко привязан к дереву, а дерево то «абсолютно седое».
Страниц в категории «Польская мифология»
Ограничусь в этом плане краткими заметками и сугубо гипотетическими соображениями — тем, что видно мне отчасти как переводчику польской словесности ХХ века (среди прочего поэзии Бачинского и эссеистики Милоша, цитаты из которых даются ниже в моем переводе), а отчасти как социологу, пытающемуся по возможности сопоставлять социальную реальность сегодняшней России и Польши, а также Украины и Белоруссии. А с другой — сопряжение темы мифа с проблематикой технического («планирующего») разума, технической утопии, «всевластия» техники.
В Польше эти рамки иные иные тут «певцы» (нескольких я упоминал выше) иную смысловую направленность имеют и польские мифы. Тогда народ Кракова пригласил править Ванду. Тогда В. исполняя обет, данный богам, принести им в жертву свою жизнь за победу, бросается в Вислу тело ее найдено и похоронено на берегу, а на могиле усыпана гора, которая до сих пор называется могилой Ванды. А в 1990-е годы людям в России стало и вовсе не до мечтаний, пришлось думать о другом. В результате появилась Польша полу-нацистская, Польша концлагерей и тюрем.
Мотив героической жертвы Вайда развивал ивдругом смысловом повороте— втеме «чужой» войны наматериале наполеоновских войн, вкоторые, думая противостоять Российской империи, втянулись поляки (фильм «Пепел», 1965). Тут изобретались права, невиданные более нигде и никогда». Для начала разберемся с понятиями. Сделаю важную оговорку.
Крестьянина эксплуатировали инеставили нивочто (тогда его неставили нивочто повсюду), ноклассовая демократия была фактом. Сдругой стороны, Запад— это рай, прежде всего потребительский, нонетолько. Будут отрицать и дальше. Это, повторюсь, всего лишь фрагменты, осколки. Непременное добавочное звено к названной выше цепочки мотивов — изгнание, без него она не только неполна, но во многом и непонятна ключевое значение здесь имеет поэзия, в первую очередь, Циприана Норвида и, вероятно, предсмертное поэтическое «Завещание» Словацкого. Видимо, основная среди них — это все то же сплочение неких «своих» через отсылку к «началу» либо «концу» времени истории, страны, народа, других подобных целостностей и новое восстановление «порядка» в результате коллективного преодоления соблазнов, тягот и бед. Колхида была древней землей, в настоящее время является частью Имерети.
польская мифология – коньяк в графине цвета янтаря
Это, повторюсь, всего лишь фрагменты, осколки. Война (Вторая мировая) для Польши — событие, конечно, не менее важное, чем для России. Российское государство, с его патриотически настроенным населением, с религией, которая не представляет себе возможность продажи отпущения грехов, не считает возможным сжигать на кострах десятки тысяч человек и топить женщин, чтобы поинтересоваться вероятностью их всплытия с использованием колдовста, не считает возможнм уничтожать целые народы во славу католической веры, государства единого и сильного – эта Россия для них вечный укор. И даже не о тех, которые на материале текстов античной словесности замечательно реконструировала Ольга Фрейденберг. Сделаю важную оговорку.
Важнейшая автобиографическая книга Чеслава Милоша 1958 называлась «Rodzinna Europa». Ееосновным героем выступает вождь (одна изсамых значимых характеристик Сталина донынешнего дня— представление, что «без него мынепобедилибы ввойне»). Во-вторых, онобобщает ситуации иоценки, вэтом смысле— онупрощает реальность.
Два образа, отношение в которым в польской культуре, опять-таки, двойственное. Так что фигура императора в польском мифологическом пантеоне (скажем, образ российского царя в основополагающих для польской мифологии и поэзии «Дзядах» Мицкевича) — воплощение зла.
Недоверие большинства россиян ко всем институтам и группам социума кроме первых лиц, силовых структур и РПЦ консервирует это аномичное состояние, поддерживая приспособление к любым обстоятельствам настоящего, на которое «мы» не способны повлиять, с одной стороны и мифологическую героизацию сконструированного прошлого, которое «мы» не в силах вернуть, — с другой. С именами Прове, Поревит у балтийских славян, вероятно, связано имя мифологического персонажа Porvata, отождествляемого с Прозерпиной. Позднее, помере распада традиционных обществ иразложения, апотом нового собирания, систематизации, переработки, рафинирования ихнаследия напротяжении нескольких веков вЕвропе («рационализации» или «расколдовывания мира», если пользоваться выражениями Макса Вебера), останки иобломки подобных представлений были наделены тоже повышенно важными значениями «культуры». К счастью Джейсону, с помощью волшебницы Медея, дочери царя Колхида, удалось найти руно. Среди других его внедавнем интервью высказал Адам Михник.
Это, конечно, родная (нам) Европа и многие страницы книги посвящены Швейцарии, Франции, Италии. Но раздробленность сегодняшнего российского социума на узкие группки «своих» — родных или друзей — вместе с официализацией большинства массмедиа, прежде всего телевидения, навязывает обществу режим последовательной самоизоляции, капсуляции в микросообществах, маргинализирует продвинутые и продуктивные группы, усиливает общую аномичность социального существования. Замечу, что оба названных фильма Вайды, как, впрочем иего более поздние «Свадьба» поВыспянскому или «Земля обетованная» поРеймонту— это полемическая репрезентация польских мифов, критическая рефлексия над ними. По-другому говоря, подобный миф это норма представления образов иобразцов социальной, национальной, политической консолидации, восприятия иоценки значимых событий, лидерских фигур иихдействий вперспективе «всех», «всех как одного».
Ихфункция защитно-компенсаторная, мобилизационным потенциалом они необладают. Прежде всего в нее, конечно, входит Холокост (напомню гениальный «Умерший класс» Тадеуша Кантора). Кроме того, для поляков это еще ивойна, можно сказать, гражданская, братоубийственная— обэтом был фильм Вайды 1958 года «Пепел иалмаз» (сним вэтом плане перекликалась несколько позже литовская лента Витаутаса Жалакявичуса «Никто нехотел умирать», 1966). Он считает, что «романтическая фаза трансформации окончилась» и четыре «великие национальные цели» — достижение Польшей независимости, демократии, открытости, безопасности — «исчерпались Великие цели достигнуты». Причем «мы» превосходим «их», опять-таки, нетеми или иными активными, позитивными свойствами, ачертами исключительно пассивными, вкоторых любое проявление деятельного «я» и«мы» сведено кминимуму. Вот таким образом попытки конкретизировать содержание мифологемы «особый путь» спомощью массовых опросов порождает исключительно тавтологию: «мы» особые, поскольку ценим другое ипривыкли кдругому («неискать выгоды», «довольствоваться малым», «все решать сообща», «невыделяться»). соч., тамже. ). Ав1990-е годы людям вРоссии стало ивовсе недомечтаний, пришлось думать одругом.
Ивстихотворении «Молитва» взывает кнебу: «Дай хоть погибнуть человеком». ВПольше эти рамки иные иные тут «певцы» (нескольких яупоминал выше) иную смысловую направленность имеют ипольские мифы. Напомню здесь только пронзительную « (А)поллонию» Кшиштофа Варликовского, недавно показанную вМоскве (Руднев П. Поляки вМоскве: урок социального театра//Новая Польша, 2011, 7/8. ).
польская мифология – Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря
Именно это земля, стала целью для Джейсона и его товарищей, которые отправились на поиски золотого руна, принадлежащие овце Чрысомаллос. (ихотделение от«всех», специализация вкачестве публики— феномен, опять-таки, модерной эпохи) квключению впредставленное мифом, котождествлению содними его героями ирасподоблению— сдругими. Исключительность характера исудьбы.
Они в основном сделаны людьми противными России. Для «нас» она — бесконечное повторение, не столько история, действие, сколько природа, судьба. Такому набору функций соответствовал предельно высокий ранг героев мифа и особый, чрезвычайный характер ключевых событий, которые составляли структуру мифологического повествования, — они происходили «в начале всего», а потому как бы «везде и всегда».
Что действительно нужно, это исследовать и, на основе скрупулезного изучения, понимать, какими группами и для каких задач эти, бывшие архаическими или традиционными элементы сызнова берутся в работу, какие смысловые трансформации они при этом проходят и какую социальную роль в данное время играют, каков их удельный вес среди других по типу коллективных и индивидуальных представлений. Сравнение истории В. с мифологическими преданиями других народов делает доктор Карлович в статье "Pikna Meluzyna и krolewna Wanda" ("Ateneum", 1876). А именно то, что никакие поляки, никакую Москву не захватывали. Вистории, словесности, театре икино Польши— отмицкевичевского «Пана Тадеуша» до«Пана Тадеуша» Вайды— были попытки героизировать или, говоря спокойней, очертить иотстоять права итех идругих, равно как шла острая, временами даже ожесточенная критика обеих фигур. Характерно абсолютно спокойное суждение Лешека Колаковского: «Тывовсе необязан стремиться быть интеллигентом» (Колаковский Л. Одиннадцать заповедей интеллигента//Новая Польша, 2009, 9. ). К тому же они, опять-таки повторюсь, персонифицированы, то есть представляют группы и слои людей, социальные силы, целые общества как своего рода «живые существа».
Впринципе теили иные целостные образы коллективного «мы», которые соотносятся скаким-то недостижимым вреальности, вневременным началом (как инеотвратимым, вневременнымже концом), присутствуют всознании людей, вмассовом обиходе иполитической практике, видимо, всех эпох икультур Нового времени. Отсюда— через философскую критику «восстания масс» илитературные антиутопии 1920–1940-х годов— вполне логичен следующий шаг, цель которого, напротив, дезавуировать стереотипы нарождающегося уже впослевоенной Европе общества благополучия, обнажить уже становящиеся привычными клише современной массовой культуры. Их функция защитно-компенсаторная, мобилизационным потенциалом они не обладают.
Отважный князь Крак сумел одолеть дракона, применив хитрость. Не имеет для их мифотворчества никакого значения реальное положение дел. Что-то похожее на описанную Милошем ситуацию в России можно видеть лишь в ограниченных масштабах и разве что в краткие, переходные моменты. Гаек из Либочан (16 век) сообщает еще один ряд мифологических имен, а именно: Klimba, Krosina, Krastina (скорее всего от старочешского Krasponi – название мифологического существа, возможно, эпитет богини – Прекрасная госпожа, сопоставимый с названием морской царевны и матери солнца в словацких сказках). Согласно польской легенде в незапамятные времена этот дракон жил в пещере на Вевеле и пожирал скот и людей.
Таким способом коллективный носитель мифа (племя, народ) вособо отмеченных, наделенных повышенным смыслом, переломных временных точках ивособых сакральных местах приобщался, как предполагали ученые, кпервозданному целому, какбы возвращаясь к«истокам». Причем ониего власть лишены главного, высшей санкции: «ИнеТворец небесныйты, а царь». Она подается и значима для «нас» исключительно как непохожая на «их» историю, то есть другая и никакой иной она быть не может.
Какие это функции. Мотив героической жертвы Вайда развивал и в другом смысловом повороте — в теме «чужой» войны на материале наполеоновских войн, в которые, думая противостоять Российской империи, втянулись поляки (фильм «Пепел», 1965). Для родившегося в 1918-м и погибшего в варшавском восстании 1944-го Кшиштофа Бачинского ничего кроме гибели впереди нет: «А снилось им, что зачали дитя, залитое кровью», — пишет он за полтора месяца до смерти. Напротив, державы (российская, прусская, австрийская) выступают для поляков началом внешним и враждебным — как душители свободы. Отсюда — через философскую критику «восстания масс» и литературные антиутопии 1920–1940-х годов — вполне логичен следующий шаг, цель которого, напротив, дезавуировать стереотипы нарождающегося уже в послевоенной Европе общества благополучия, обнажить уже становящиеся привычными клише современной массовой культуры.
И в стихотворении «Молитва» взывает к небу: «Дай хоть погибнуть человеком». Конечно, в одном случае речь идет о польских интеллектуалах, а в другом — о массовых стереотипах, однако разница, я бы настаивал, все же ощутима (добавлю, что ни Милоша, ни Стасюка к безоговорочным «западникам» никак не причислишь). Мессианские чаяния славянофильской интеллигенции XIX века (молодая Россия как спаситель заблудшей старой Европы исчерпавшей свои возможности и оказавшейся на краю), как и более поздние миссионерские надежды на всемирную революцию и победу социализма на планете, к концу века двадцатого остались для России в прошлом. Впрочем, в отличие от лешего, у западных славян функции покровителя лесных зверей и охотников полностью перешли от лесных духов к святому Хуберту, а защитника людей от волков— к святому Николаю2:161-1623510 и уже в XIX веке образ польских лесных духов был в значительной степени искажён и стёрт3. Вчастности, важно, какие смысловые, культурные «этажи» существуют (или несуществуют), условно говоря, над этой неоархаикой ипсевдотрадиционализмом. Как например.
Иначе говоря, сегодня какбы нет нифигур, которые воплощалибы это прошлое вего живом разнообразии, ниинстанций, для которых такое разнообразие былобы актуальным икоторые формировалибы запрос наальтернативные версии прошедшего, кроме упоминавшихся фигур вождя ималенького человека. Разделение на «нас» и на «них», своих и чужих, соратников и врагов для мифа принципиально. Кроме того, для поляков это еще и война, можно сказать, гражданская, братоубийственная — об этом был фильм Вайды 1958 года «Пепел и алмаз» (с ним в этом плане перекликалась несколько позже литовская лента Витаутаса Жалакявичуса «Никто не хотел умирать», 1966). Скажем, в периоды работы четырех дореволюционных Дум, позднее — в «оттепель» или «перестройку». «Евразийская» риторика не то чтобы вовсе отсутствует, скорее она составляет фон базовых представлений и активизируется в более редких случаях — как некий «последний» довод от имени природы, географии.
Ведь одна из функций мифа (здесь допустимо его сравнение с языком) как раз и состоит в том, чтобы отделять своих от чужих. В отношении России дело обстоит абсолютно иначе. Для «своих» он не требует обоснований и воспринимается ими как реальность, а «чужим» его не объяснить: все равно «не поймут», да и объяснять незачем. выводы, которые они сделали, были в корне противоположными.
Яимею ввиду «Мифологии» Ролана Барта (1957). Скажем, напротяжении десятилетий социалистического строя вПольше роль такого института, наряду спечатью иуниверситетом играл костел, зависевший (напомню, если кто забыл) неотмосковского Кремля идаже неотваршавского Бельведера, аотВатикана. Причем в прошлом не только невозвратном, но и мало для кого актуальном. Содной стороны, если говорить омифологии, это было культурно неразмеченное минус-пространство, где любые различия какбы стирались ивремя останавливалось (метафорика адских окраин инфернальных пределов, если вообще незапредельности), асдругой— область богатейших ресурсов, прародительница завтрашних гениев, залог будущего расцвета (метафорика, напротив, средоточия всех благ, райского изобилия, однако спящего пока— этаким былинным богатырем напечи— втемных недрах). )). «Новая национальная идея», на поиски которой в первой половине девяностых даже была отряжена специальная государственная комиссия, свелась теперь, когда силы и другие ресурсы для каких бы то ни было поисков исчерпались, к вполне старому соображению: «мы» не такие, как «все». Кажется, вовсе ушла тема деревни, остро поднимавшаяся новомировской очеркистикой, апотом вэсхатологической перспективе представленная «деревенской прозой» второй половины 1950-х — начала 1980-х годов, от«Деревенского дневника» Ефима Дороша (1958) до«Пожара» Валентина Распутина (1985).
польская мифология – моя любовь
Можно сказать, это смысловая проекция данных фигур идействий науровень понимания «всех», массовой культуры, включая массовую политическую культуру, но, конечно, еюнеограничиваясь. В этом плане социальные, национальные, политические мифы выступают таким уровнем обобщения или редукции смыслов, который делает элементы или осколки моделей социального, национального, политического поведения всех «нас» как одного реально, зримо представимыми.
Очень важны ценности, крайне значимы идеи, абсолютно незаменимы люди, норешают дело именно институты: они поддерживают ценности иидеи запределами жизни конкретных людей ипозволяют вобщих рамках так или иначе примирять ихвесьма различные интересы. УХерберта освежеванный заживо Марсий изгреческой мифологии накрепко привязан кдереву, адерево то«абсолютно седое». Подытожу эту часть. Большинство россиян полагают, что Польша (вместе сУкраиной истранами Балтии) ведет себя поотношению кРоссии более недружественно, чем Россия— поотношению кПольше, что России незачто чувствовать вину перед Польшей, тогда как Польша ит. д. Но для поляков она прежде всего, как говорилось, символ жертвы и краха.
польская мифология – песня невинности она же опыта
Недоверие большинства россиян ковсем институтам игруппам социума кроме первых лиц, силовых структур иРПЦ консервирует это аномичное состояние, поддерживая приспособление клюбым обстоятельствам настоящего, накоторое «мы» неспособны повлиять, содной стороны имифологическую героизацию сконструированного прошлого, которое «мы» невсилах вернуть, — сдругой. Асдругой— сопряжение темы мифа спроблематикой технического («планирующего») разума, технической утопии, «всевластия» техники. Поскольку критика национальных и националистических мифов в Польше, по крайней мере ХХ века и особенно послевоенной, — это одна из линий национального развития, даже, можно сказать, одна из польских традиций, в нее входит остро критическое отношение к открытой и подспудной ксенофобии, от бытового и государственного антисемитизма (погром в Едвабне 1941 года, кампания 1968 года при Гомулке) до украинофобии. Другой, стигматический план организован вокруг темы испытаний, они перенесены, опять-таки, благодаря терпению и герой их — «маленький человек». Наконец, следующий и тоже вполне логичный шаг, возвращающий нас, по логике мифа, к началу этого более чем краткого исторического экскурса, — труд французского социолога Мишеля Маффесоли «Заколдовывание мира» (2007) впрочем, можно было бы назвать тут и более ранние его работы о новейшей ремифологизации общественной жизни и коллективного сознания — «Тень Диониса» (1982) или «Время племен» (1988). И последнее, опять-таки по данным массовых опросов: особость России — в особой роли российского государства, власти.
Скажем, впериоды работы четырех дореволюционных Дум, позднее— в«оттепель» или «перестройку». «Евразийская» риторика неточтобы вовсе отсутствует, скорее она составляет фон базовых представлений иактивизируется вболее редких случаях— как некий «последний» довод отимени природы, географии. Я уверен, что не смогу этого сделать. Тут изобретались права, невиданные более нигде иникогда». Причем он и его власть лишены главного, высшей санкции: «И не Творец небесный ты, а царь». Последняя, опять-таки имеет и бытовой и политический, даже военно-политический характер.
Крестьянина эксплуатировали и не ставили ни во что (тогда его не ставили ни во что повсюду), но классовая демократия была фактом. И подобные легенды в Польше встречаются повсеместно.
Два образа, отношение вкоторым впольской культуре, опять-таки, двойственное. Власть здесь патерналистская ивоспринимается она персонифицированно. Я имею в виду «Мифологии» Ролана Барта (1957). К разговору о польских мифах я приступаю с осторожностью. Характерны, скажем, «слепые пятна» в образе ближайшего соседа. Наконец, следующий итоже вполне логичный шаг, возвращающий нас, пологике мифа, кначалу этого более чем краткого исторического экскурса, — труд французского социолога Мишеля Маффесоли «Заколдовывание мира» (2007) впрочем, можно былобы назвать тут иболее ранние его работы оновейшей ремифологизации общественной жизни иколлективного сознания— «Тень Диониса» (1982) или «Время племен» (1988) (Замечу, что параллельно распространению социальных мифов вобществахХХ в. ивсе большему интересу кним состороны ученых разных дисциплин, напротяжении тогоже столетия растет внимание кним различных искусств. Коротко говоря, мифы работают сразличными метафорами олицетворенного вних общества— господствующими или альтернативными (конкурентными), общепринятыми ипризнанными или нет, воплощенными, «поднятыми нащит» или вытесненными, обреченными науничтожение изабвение.
польская мифология – мы умеем говорить
Причем впрошлом нетолько невозвратном, ноимало для кого актуальном. В частности, важно, какие смысловые, культурные «этажи» существуют (или не существуют), условно говоря, над этой неоархаикой и псевдотрадиционализмом. Неплах из Опатовиц (16 век) упоминает идола Zelu, чье имя, возможно, граничит с зеленью, с культом растительности (Zele – трава по старочешски). Исключенность из общих правил. Вот таким образом попытки конкретизировать содержание мифологемы «особый путь» с помощью массовых опросов порождает исключительно тавтологию: «мы» особые, поскольку ценим другое и привыкли к другому («не искать выгоды», «довольствоваться малым», «все решать сообща», «не выделяться»). Речь теперь уже идет омобилизационной силе социальных мифов— «идей, овладевающих массами», «утопий, которые сбываются». Иначе они, видимо, не опознаются и не усваиваются большинством членов современного общества, обществом как «массой» людей, воспринимающих и согласных воспринимать себя именно как большинство и массу.
Сегодняшние российские мифы покоятся на недостатке и даже отсутствии самостоятельности (субъектности) граждан в России, на дефиците в их жизни состязательности (выбора и последовательной ориентации на лучшее) и солидарности (многообразных социальных связей, дающих ощущение надежности, открывающих возможности активного действия). Кконцу девяностых инапротяжении «нулевых», нафоне постепенного относительного роста некоего весьма условного благополучия, большинство россиян, пытаясь хотябы мысленно компенсировать пережитые тяготы исохраняющуюся неуверенность, незащищенность, неопределенность перспектив, начали ностальгировать пообразу «великой державы» иподдерживать риторику «особого пути» страны. Значение мифа для зрелой современности, «модерной» эпохи, начиная, условно говоря, с темы «гибели богов» у Вагнера и Ницше (то есть второй половины и конца XIX века), определяется двумя моментами — для моего рассуждения важно, что они делают данную проблематику, во-первых, современной, а во-вторых, возвращают ей социальный смысл и масштаб.
Это, согласимся, совсем иной контекст формирования национальной мифологии, в сравнении с российским, советским, а теперь снова российским. Коротко говоря, мифы работают с различными метафорами олицетворенного в них общества — господствующими или альтернативными (конкурентными), общепринятыми и признанными или нет, воплощенными, «поднятыми на щит» или вытесненными, обреченными на уничтожение и забвение. Дезактуализировалась мифология окраин страны, в том числе национальных, развивавшаяся в предреволюционные десятилетия, активно муссировавшаяся после революции и возродившаяся в ходе и после хрущевской «оттепели».
Тем не менее, ещё в XX веке определённые элементы верований в лесных духов сохранялись в сельских районах Польши, правда, под обезличенными названиями (zly, lene, lasowe) duchy, diably, (lene) strachy, также рассказывали о встречах в лесу с дикими людьми:165, великанами:164, волколаками:168, блудом:107 и др. Таким способом коллективный носитель мифа (племя, народ) в особо отмеченных, наделенных повышенным смыслом, переломных временных точках и в особых сакральных местах приобщался, как предполагали ученые, к первозданному целому, как бы возвращаясь к «истокам». Вэтом плане социальные, национальные, политические мифы выступают таким уровнем обобщения или редукции смыслов, который делает элементы или осколки моделей социального, национального, политического поведения всех «нас» как одного реально, зримо представимыми. Чешские (и, тем более, словацкие) данные об именах богов столь же разрознены и нуждаются в критическом отношении. Она двойственна, точнее, многослойна. Какие это функции. Критика, добавлю, при понимании важности ихобеих исвязи ихдруг сдругом.
Такому набору функций соответствовал предельно высокий ранг героев мифа иособый, чрезвычайный характер ключевых событий, которые составляли структуру мифологического повествования, — они происходили «вначале всего», апотому какбы «везде ивсегда». Это, собственно говоря и есть главный на нынешний день российский миф. так что эти записки прежде всего опасны для здоровья курсантов.
Ведь одна изфункций мифа (здесь допустимо его сравнение сязыком) как раз исостоит втом, чтобы отделять своих отчужих. Вот таким образом герои коллективного сознания россиян— деятели отечественной (иисключительно отечественной. ) истории, апредставлены они, побольшей части, лидерами государства ивысшими военными чинами, нениже маршала. Власть здесь патерналистская и воспринимается она персонифицированно. В истории, словесности, театре и кино Польши — от мицкевичевского «Пана Тадеуша» до «Пана Тадеуша» Вайды — были попытки героизировать или, говоря спокойней, очертить и отстоять права и тех и других, равно как шла острая, временами даже ожесточенная критика обеих фигур.
Сдвумя последними именами впольскую мифологию входит еврейская тема. Наконец, мотивы войны, утраты, жертвенной гибели сходятся для поляков втеме так называемых «кресов»— восточных окраин (Западная Украина, Белоруссия, Литва), которые доконца XVIIIвека, азатем впериод между двумя мировыми войнами составляли часть Польши. Согласно народным поверьям, они происходили от «неправильных» покойников (убитых, покончивших с собой или погибших другой трагичной смертью, некрещённых младенцев), проклятых, грешников, лукавых, скупых, продавших душу дьяволу, не ходивших в церковь, отшельников или имели демоническое происхождение.
Книга Анджея Стасюка, написанная имвместе сукраинским писателем Юрием Андруховичем (онродился иживет наЗападной Украине, вИвано-Франковске, тоесть втех самых «кресах») ивовсе называется «Моя Европа», она вышла врубежном 2000году. ведь надо помнить что не поляки развалили царскую имперю и СССР.
Польская мифология – я не пример
Многие историки пытались даже обозначить с точностью время, когда она жила. Следующие за Длугошем авторы повторяют его список, а иногда и увеличивают его за счет новых божеств, надежность имен которых, однако, невелика (например: Лель, Полель и Погвизд у Маховского, Похвист у Кромера). Впервом случае США предстают вобразе агрессора, угрожающего неодной России, ноивсему миру. Носдругой— именно здесь родились «пророки» Мицкевич иСловацкий, как иключевые для польского самосознания вХХ веке Ивашкевич иШимановский, Милош иХерберт, Ежи Гедройц иСтанислав Винценц, Бруно Шульц иТадеуш Кантор.
Дезактуализировалась мифология окраин страны, втом числе национальных, развивавшаяся впредреволюционные десятилетия, активно муссировавшаяся после революции ивозродившаяся входе ипосле хрущевской «оттепели». Все-таки эти имена считаются недостоверными и вымышленными. Нодля поляков она прежде всего, как говорилось, символ жертвы икраха. Насколько счастливы были сами жители этого востока, прекрасно известно.
польская мифология – сердце рубин
Как видим, эта «особость» держится на отрицании того, что значимо для других. В первом случае США предстают в образе агрессора, угрожающего не одной России, но и всему миру. Но вместе с тем с ней связывается еще один тяжелый мотив — антисемитизм в стране, включая государственную политику на рубеже 1960-1970- годов, которая привела к массовой эмиграции польских евреев. Иванов и Владимир Топоров.
Исключение как модель поведения помимо каких бы то ни было общих установлений. Здесь важен перевод содного целого надругое, третье итак далее. Она подается изначима для «нас» исключительно как непохожая на«их» историю, тоесть другая иникакой иной она быть неможет.
Так и появились эти копи. Как видим, эта «особость» держится наотрицании того, что значимо для других. Непременное добавочное звено кназванной выше цепочки мотивов— изгнание, без него она нетолько неполна, новомногом инепонятна ключевое значение здесь имеет поэзия, впервую очередь, Циприана Норвидаи, вероятно, предсмертное поэтическое «Завещание» Словацкого. Для начала разберемся спонятиями. Война (Вторая мировая) для Польши— событие, конечно, неменее важное, чем для России.
Вот таким образом героями этой мифологии выступают строители изащитники империи— императоры, вожди, полководцы, наконец, «певцы империи исвободы», как назвал Пушкина в1937 году Георгий Федотов.