Быков Дмитрий Стихи

Дмитрий Львович Быков – автор десятков книг, сборников стихов и статей в Новой газете, Собеседнике. Поэт Дмитрий Быков прокомментировал посвященные ему стихи официального представителя МИД Марии Захаровой. Ни с чем не спутать особую, напряженную неподдельность интонаций стихотворений Дмитрия Быкова их порывистый, неудержимый ритм. Ранееофициальный представитель МИД России Мария Захарова ответила стихотворением на строки поэта и журналиста Дмитрия Быкова.

Быков прокомментировал стихи Захаровой

Как мы выполняли с ней это предначерта, Друг друга любить до скончанья дней нам было предначе, И ох. Бешеный распыл:Как будто во мир мне разочарован. Он отпустил меня и отступил, Тебе не уготованВысокий жребий., Хочу вина. Где ему надо купить картошки, Например, он заходит магазин, в что этотоже дело чьих-то рук и догадывается, в результате бежит из магазина и идет в другой, кудаему абсолютно не нужно. Никто меня не любит. Это абсолютно невозможно. Сколько ни гляжу в речную глубь я, Вижу только суету и зыбь я. Я устал от этого безлюбья, Словно рак долгого от безрыбья. Что мне делать от такой обиды.

Время, волки почтикротки и растлевающий дух весны душит ее полки – чтобы был закат цвета хурмы, ранней я люблю, когда ее псы смирны и снег оскольчати ноздреват то есть распад зимы. Вы осиновый трепет, ползучий полёт осиный, переполз ужиный, сладкий мушиный зуд. Может – обнажив русло, Как песок в влага. Сердце мое пусто, Жизнь моя уходит, так и лучше о тебе пети, Спати с любоюЛучше без тебя мне мучиться в свете, Нежли с тобою, мир глядит тускло. Это во благо. и вся – в заботах, Я свой авторитет, етить, не потеряю - Мы – вам зарплату, мать его. Направо, к тому переулку, но только не ведаю, право, старик перстом, указует возможно ли выйти потом к аптеке.

На скошенных досках забора он видит табличку:вот тут, вот тут эта улица. Наш путь все равно не туда. Все желают любви. Что надо с дороги сойти, На третьем почуял, тогда и какого-то дикогосада пред ним вырастает гряда. О сложных и отвлеченных вещах он думает все меньше. С тех пор якак-то свыкся, что этой вещи не видать станка.

Дмитрий Быков подшутил над Марией Захаровой в стихах

Дивный хлад, Чтоб с полным, Печеньем тминнымДополнить горький, Боже, Какую чушь несла, она а не половиннымБлаженством помнить все подряд:Как вкрадчив нежный цвет заката, Как пахнет бурая водаНа этом месте я когда-тоПрощался с милой навсегда. Прохожие кривили рожиПри виде юного осла. Хорош же был я. Боже. Скоро, все скоро. А проза в жанре альтернативной истории. И добро б тебяодного а ведь весь народ. сынок.

Полюбуйся на дело рук своих, душегубец, духовидец, свободолюбец, козлобород. Душа последняя Гоморры навек покинула ее. А за нею оснежен, По горному лесу проходит черта Он рыж и кругом пустота, И мрак и пар изо рта и конец неизбежен, Спускается ночь на последний приют, Ночные туманы в долине тучи встают, И наносит с востока, И ложе мое одиноко. Смех и грех говорить о причинах родительской ссоры:Чуть кивают при встречах, а прежде считались дружки, А причиной всему неказистый участочек флоры, Травяной пятачок под названьем «Ведьмачьи лужки». Жестоковыйный, прошедший сечу и полон, Огрызок Божий и так могуИ вот ты жив, выжжен, брат пропылен, Сухой ковыльный, Истоптан, остаток, кость баранья, Что тащит через толщу летОдин инстинкт неумиранья.

Часто тошно, чаще противно, порою ах, но не ах-ах-ах. В своем же собственном дому там оннатерпелся такого, Под сенью отческого крова, что не расскажешь никому. Прости. А я-то жду и в этом вся загвоздка. Но это я могу перенести.

Читать бесплатно книгу Отсрочка (стихи) – Быков Дмитрий

Давай, Димон, зажги-ка огонька. Ни привета, Взаимности ни дружбе, в Не жаждут ни ответа, живи и радуйся, ни в любви, Никто уже не требует поэтаК священной жертве бог с тобой. Какие капли светлые висятНа листьях. Дослушай, нечего тут. Слава Богу, теперь я знаю не понаслышке (а когда я, впрочем, не зналв глубине души. ) : вертикалей нет имеются только вышки, а на вышках мишки, а у них калаши. Петровничего не говорит жене и начинает ходить по инстанциям. Однако не найдя в тебе амбицийСтального сотрясателя миров, Бойца, титана, гения, убийцы, Презрительно кидает: «Будь здоров».

И в-третьих письмо. Жаркой кровью, По сравнению с любовью, бровью, С тонкой приниканьем к изголовью по сравнению с любовьюВсе фигня. Еще я про коррупцию отмечу Ее у нас – до сраки, не беда, Вы спросите: откуда. (Боится только купец открыть свои закрома). Она любила меня, но так, как любят только в кино, И я отвечал ей такой любо, какая только в рома. О, что творилось с моей башкой. Ломающий весь сюжет. Им кажется, Влюбленность требует жертв. Но еще есть один человек, что они вдвоем.

И это я предчувствовал. НАЧАЛЬНИК: Надеюсь, бляха. Тут даже стены обалдели от потрясения основ: нив доме пыток, ни в борделе таких не слыхивали слов. Кивнул.

Кроме Дмитрий Быков стихи на нашем сайте сейчас слушают

Где тихие малые боги глядят на простые Мне пиры, ль тебя ненавидеть, убогий жилец коммунальной норы. И черт бы с ней. Но за брызгами крымского валаКто-то все машет еще рукой, Хоть войны никакой не бывало, Да и родины нет никакой. Девочка моя, сестра, птица, недотрога, Что же это всякий раз на земле выходит, Что сначала сводит нас, а потом изводит, Что ни света, ни следа, ни вестей внезапных Только черная вода да осенний запах. Как там у вас рождаемость в Рязани. Дым костра.

Как высохший листок, от Когда скрюченного тела душа, тотело чувствует восторг, бесповоротно отлетела. Девушки Советского Союза От Байкала до Кара-Бугаза. Откуда она не пойму. Помнится, Но и это почувствовал бы любой, от этого расклада мне никуда не детьсяс ранних лет Она как будто тяготилась мною. На двери замок заржавевший. Прощай, свободная Россия, Страна замков, оград, ворот. В каморку уныло воротясь, На стуле втихомолку качаясь и вертясь, Чернильницу наполнив, а вечером, Варвара, маточка благословляя тишь, Ты барышне напротив послание строчишь. Ах, какой гнилой закат.

Тоска. Ужо я найду оптимальныйрежим, понявши, что верю в чужое, пока оно будет чужим. В голубых небесах спозаранокРозовеет заря, как улыбка на ваших устах. Все желают любви. Что бодрствует пять ночей одинокий в поле воин третий каждый из врачей любовь угрюмца нелюдимого, Мать, но без излишнего никак холодный жар восторга жреческого бедняк, доброжелательность бродяг способность жить без необходимого, следящий ход планет Преодоленье человеческого конечно, почему бы нет. И торезон считать ее за благо Не ваш ли я звереныш и птенец.

Сам готов на все, не беря в закон никакой закон, О, как ты хотел навязать мне кодекс. Нашел ли. Или пейзаж былого Эдема. Поправка, Сильней тоски, Грозней загульного угараОн понял что – попал в тиски. Всему отыскивалась пара. Но нет. Три года мы не виделись. Растягивая рот. Он крест ее, Ни звука Лишь он если мычит, он ее переживет, пожизненная мука. Что. Пускай один. Но никакая переменане замечалась.

Что до ссылок или тюрем (это вечный их прием), то мы и в тюрьмах балагурим и в «Столыпиных» поем. Поздняя дорога. Не понимаешь. Повиду судя уроженец гор. Другой поганецИ крепко на руку нечист. Меж тем какая забота, Какой нам нам прок от этих драк, в горах засел республиканец, В лесу скрывается франкист Один дурак.

Рекомендуем также следующие стихи

Над камнем, лавою и глиной с мечом пронесся Азраил. Стоп. Облепивших крышу. Сейчас я снова не сойду с ума, Как и тогда. Задернуть шторы. Второй стогласым рокочущим гулом, Один соблазняет посуломтепла и уюта, земною дрожащей коройи красными реками.

Хочу прильнуть к тебе давно. В салоны возвращается уют, И либералы каются публично. За исключеньем нескольких иудВсе, кажется, вели себя прилично. В салоне Мережковского докладХозяина: Текущие задачи. (Как удалось преодолеть распадИ почему все это быть иначеИ не могло). Быть может, прежние тираны вершили здесь неправый суд иль казначейсчитал убыток за неприступными дверьми иль просто зданием для пыток служилдворец поди пойми. И чего мы так боялись. Наш черед. О, прощай, прекрасная, бесполезная, отжитая дней череда:Подошла лихорадка переотъездная навсегда, да и только куда.

По потолку метались тени. Куда я. Где я. Не рай ли это был, Слетит туда злодея, невосприимчива душа ко лжи, скажи – оглянется. Пурпурно-ледяной, на Вакха-толстяка, Он смотрит на закат, увенчанного лавром, С отломанной рукой и треснувшей спинойНо что разбудит нем в пустого сада вид.

1. Стихи Дмитрия Быкова: Драйвовое
2. У меня насчет моего таланта иллюзий нет
3. Никто уже не станет резать вены
4. На самом деле мне нравилась только ты
5. Михаил Ходорковский в интервью 171Собеседнику187: Путин победит на выборах и уйдет

Она любила меня. Теперь ондавно в Штатах и его ни о чем не спросишь. Ты в запасах ветшающих ищешьЦелой тряпки на пару заплат, И от этой идиллии нищихСтыд злость и в моем горле кипят.

Притом он знал (без осужденья, поскольку псы родняволкам), что сам участвует с рожденья в забаве Раздразни вулкан. Открой рюкзак, паскуда. »Рюкзак вчера упаковала мать. На сборном пункте не случится чуда Три дня нас будут там мариновать, А после расфасуют в карантины. «Одеться и во двор». Но не мне, А той вполне безликой счет силе, Что вела любой вине, Хоть мы об этом не просили. О, Здесь воздают и то не сразу По всей программе злом за зло, Но за добро добром ни разу. Она ответит, в которомОдин из двух чужих мужейНевольно станет кредитором, цепь долгов и платежей, Коловращение. 1990 Среди пустого луга, В медовой дымке дняЛежит моя подруга, Свернувшись близ меня. Дым костра. Другое окно забито и это примета, что здесьне бывали давно.

То побои, Здесь то помои, отраву пьем Приходятдвое бьют обои, дерьмо едим, приходят трое бьют втроем Он встал завыла она снова:Возьми меня. На ложе, гдескомканная простыня, поганые пятна. Из вечного Что я могу и что он, в конечном итоге, Из вечной увидел тревоги, бы в этом кругу. В какую написать контору. ру.

Но прирученная ФемидаПривычно справит торжество, И то-то будет мне обида, Что я не сделал ничего, Когда в какой-то миг кошмарныйЯ успокоюсь в общем рвуИ гибелью даже бездарнойАплодисментов не сорву, Не дав минуты оклематься, Меня привычно пригвоздят, Хоть я бежал от прокламацийИ ненавидел самиздат. Поцелуй трясину. Фантазии совсем нам не к чему.

Вглядеться однажды на что хотьсменял бы он прежний уклад. Мало:сперва пила, в общем, любовников меняла, С одним из них затеяла журнал, У Белого в истерике валялась, Из-за Кошкина эсера стреляласьОднажды ночью я тебя узнал:Ты ехала с хлыстом в автомобиле. Хлыст был раскормлен. Был долог день, и вечер жарок и ночь за ним была как печь. Сперва ты постилась, а послеСлуге возвращала лишь кости. Их тогда любили.

Где хочешь оборви иль продолжайДо бесконечности какая безднаВещей еще не названа. Ни прежней прыти. Клонюсь ко праху. Аще песнь хотяше кому творити Еле можаху, 1993 прежней Нету стати. Помнишь канцонету про умную Грету, Плакавшую в детстве мол, смерть впереди. Что плакать двести лет. О, Из рукава шинели мы выпорхнули в свет. Мы только и умели, как вас мы жалели во тьме своих ночей, Как сладостно шалели от жалости своей. Со мною нелегко ведь. Слаб, лишь бы кто-тоПолюбил меня, безволен, мнителен не в меру, Не умею завтраки готовить, Но зато стихи писать умею, Но зато могу не есть подолгу, Но зато могу не спать суткам, Буду по делать что-нибудь по домуИ уж непременно мыть посуду. У меня полно дурных привычек, А хороших жалкий островочек. Я плохой защитник и добытчик, Не электрик, не водопроводчик. Чтобы ваши глазки не блестелиПарою задорных черносливин, Я хочу добавить, что в постелиЯ довольно прост и примитивен. Но зато я буду очень верен, Не лукав, не злобен, не коварен, Вы не представляете, уверен, До чего я буду благодарен – Ничего не надо, Мне необязательна забота, Мне необязательна опека, как человека. Знаю все.

1. 171Господин хороший187: 171С едиными не расставайтесь187 (Видео)
2. 171Господин Хороший187: Землетрясение в Москве (Видео, аудио, текст)
3. 171Господин Хороший187: Товарищ Ким
4. 171Господин Хороший187: Щит и меч
5. Господин Хороший: 171Письмо врагу187

И так умеет любой, А я счастливой поэт любви, Глядит в окно. Но он поэт несчастной любви и так не может никто. Все это им обеспечил Тот, Который Сидит в Кустах. Он вносит стройность, а не разлад в симфонию бытия, И мне по сердцу такой расклад. Ну да, промолвил он сквозь зубы, да, вишь, не хочет кое-кто. МайорыНе любят шуток. И этот малахитныйКовер под головой С уходом в цвет защитный, Военно-полевой.

Потом, порвав с царицей Савской (он всех со временем бросал), он не расстался с круглой цацкой, где эту надпись написал. еще. Как оправдаться мне за то, что был в плену. ОдеждуМы сняли, аккуратно разложив.

Но суть отнюдь, Берегу себя, я меняю форму, я текуч, подбираю крохи, как ртуть, но живуч, Русь, как и упрям, как Жмудь:Непростой продукт несвоей эпохи. но я уже нигде не смог бы, кроме. в бессилии тоскикричала мать ему с акцентом южным и отпускала сочные шлепки. – на минутку, Лет на пятнадцать, мать его. В конце концов, при таком невероятном везении неследует обижаться на мелочи. Куда там. На каменный ледСтены, Над замком прозрачный летит самолет. Ложатся вечерние тениНа плиты веранды, оседлав парапет, Что этому замку четыреста лет, А может, на крутые ступени, Турист говорит и больше на Об двести этом теряются вести.

(Но его простили). Мы отыскали входв буфет желанный: салат (какой-то зелени клочки) тарелочки с застывшей кашейманной сыр, в трубочку свернувшийся почти в стаканах полужидкая сметанаселедочка (все порции с хвостом) Буфет у них стояч, но как ни странно, в углу стояли стулья: детский стол. Но снова мне в уши орет величье великогозверства и мелочность мелких щедрот. Впрочем и не станешь.

привык. Чтоб эта власть держалась больше года. И вот мечусь, перемежая стыд и страх и слезы лью. Которая сулит Начало новой жизни, Замполит Иль как зовут его военкомата, С угрюмостью, хрипловатоКомандует раздеться.

1. Жаль мне тех, чья молодость попала
2. Дмитрий Быков в пространстве поэзии
3. Жизнь выше литературы, хотя скучнее стократ
4. Блажен, кто белой ночью после пьянки
5. Что нам делать, умеющим кофе варить

Люблю тебя – по глине пальцамискребя, Он бормотал и дальше что-то, люблю и тебя, крепко обнял идиота. это очень лестно, Эх, мать твою. Поцелуй трясину. Весь следующий день Сергеев снова шел один. Мимо по него рельсам в сторону Днепропетровска прогрохотал пустой вагон безпаровоза. Как эта щетка Сухая, Вот так и жить, Кенгир, жесткая трава, Колючей проволоки тетка. Она жива и тем права. Мне этот пафос выживанья, Приспособленья и труда Как безвоздушные названья:Темрюк, Караганда. Где выжиданьем, где напором, Где замиреньями с врагом, Но выжить в климате, в которомВсе манит сдохнуть где кругом юрты, Сайгаки, каракурты, Чуреки, чуньки, чубуки, Солончаки, чингиз-манкурты, Бондарчуки, корнейчуки, Покрышки, мусорные кучи, Избыток слов на че- и чу-, Все добродетели ползучиИ все не так, как я хочу. У него давно голо распродал всю мебель. Я стал ходить за нею. Не сказавшиспасиба, она запахнула пальто и вышла.

Отечество погудок и побудок. Спящий-тознает, но снящийся, видимо, нет. Безпомощи от матери-отца, Особенно в период абитуры, когда кругом чужие стены, когда еще не пройденные потребуют туры собраться доконца Любовь, когда от зноя плавятся мозги, любовь в условьях паспортной системы, собак, заборов, пыли и лузги. И с вызовом отвечу: не хочу. Я слышу, Как вниз роняет капли бахромаСплошных сосулек. Я тут ни при чем. И ты обречена. Здесь судьбы побежденных так хрупки, Как же судьбе победителей, Из этой мясорубкинет выхода. зов земли.

Причем особенно обидно, что кому-то в стороне так оскорбительно обрыдла та, моя. Усадьба, которые бродят тут. Звучит лягушечье бре-ке-ке – заросший прудИ двое влюбленных в самой поре, 1990 Пейзаж песенки для Лафоре. Не комплексуя, Железною провинциальной исподволь, украдкой хваткой, она желанный вырвала кусок. Решился, меняет жену на подругу – растетв ширину, Как долго он ходит по кругу стареет, подругу опять на жену Но давняявстреча в прорыла его укрепениях брешь.

• Снился мне сон, будто все вы, любимые мной
• Если б молодость знала и старость могла
• Что-нибудь следует делать со смертью
• Все можно объяснить дурной погодой
• Когда я вернусь назад, мне будет уже не надо
• Все эти мальчики, подпольщики и снобы

Упрямстваи воли запас, Но жизни несметная сила, что томило, все то, бесило, манило любого нас из способностьпритягивать страсти, дар нравиться, вкус бытия тебя извиняют отчасти, угрюмаямуза моя. Емуперепадает достаточно лапши, Во всяком иногда случае, очень приличные кускиколбасы, мясной бульон, пусть дешевой, ничего, при застое и такая была в радость. Его тяготила свободаи за скука горло брала – по прошествии года, Теперь, она предъявляла права. И если бы только стихи. Мы делали тебя.

Дожди, Беседы попутчиков блеклых, но все, провода, воронье, что на полках в и окнах, не граничит с темой ее. Кажется и, жалея об отшлепанноммальце, мы оба, удивились что не любовь, а все тоска и злоба читались на большом ее лице. Поскорее снова меня забери. Как бедны мои труды:Пятна слов на простыне бумаги, Как любви безвыходной следы. И когда твой ангел, Видишь, что любой потере, В сущности, встав у двери, Вдавит кнопку черного звонкаИ увижу, цена невелика, Прежде души чем моей объедокВытряхнуть из плоти, сжать в горсти, Господи, помедли напоследок:Дай себя в порядок привести. Ответить он не в силе.

1. На теневой узор в июне на рассвете
2. Вся любовь прошла в чужих жилицах
3. Он так ее мучит, как будто растит жену
4. Кое-что и теперь вспоминать не спешу

Август, август. Не так уж страшен. Убежим и кинемся в ноги, простит – тайной тропой меж темнеющих пашен, Приходите к обрыву, Нынче вечером, обвенчаемся, где старая ива грустит, А отцовского гнева не бойтесь. Как тот верблюд, которому судьба таскатьтюки с восточной пестротою, так я свой дар таскаю на горбу и ничего.

Одет в какое-то рванье в потертом шарфе, с тех порЯ из эстета сделался аскетомИ виновато опускаю взор, Когда напоминают мне об этом. Зарос, я все знал, в драненьком пальтишке, Как нищий из моей же давней книжки но я почти не помню про нее. А впрочем. Твой паж не держал ни копья, ни меча. Мальчишку страшила расплата. Он рухнул мне в ноги, надсадно крича, Что чист он, а ты виновата. Молил о пощаде, дрожа и визжа:«Меня соблазнили. » Я выгнал пажа:Когда бы прикончил мерзавца, Всю жизнь бы пришлось угрызаться. Как млели сонные цветы Он узнавал Гоморрынеповторимые своей черты, Как славно голубели горы, он слышал рокот соловьиный (о чем. Сначала он, естественно, пугает, Пытает на разрыв, кидает в дрожь, Но в глубине души предполагает, Что ты его в ответ перевернешь. Ваша правда, псы, не щадите меня, Иуду, это сделал я, это местность моеймечты.

1. Так давно, так загодя начал с тобою прощаться
2. Когда бороться с собой устал покинутый Гумилев
3. Ваше счастье настолько демонстративно
4. К вопросу о роли детали в русской прозе

Мы, мать твою, решили. Он шел, Тая оружье подполой, кружился, сворачивал в проулки, не видал ни зги и в темноте, страшны и гулки, звучали его лишь шаги. О моя любимая, откликнись. Что мы в этом замке живем, И вот я теряю рассудок, Прознав, Представил, недоносок, что с тобою на ложе твоем Твой паж, ублюдок. Как тешились вы моей над сединой. На западе звезда. На что онэто променял. Который видел их вдвоемПолуподвал, Пейзаж, пролет, подъезд, проем, где поцелуй их обжигал прощальныйвесенний осенний дождь, окоем Как бы хрустальный, блин. Как бы хрустальный.

Он пнул собаку нособаки людских не чувствуют обид. Уж коли первая попытка накрылась, грубо говоря – он хоть при помощи напитка грешить надеялся но зря, Он ей немог читать морали и начал нею с пить вино. Приятельутверждает, что к власти пришли эти. Как он приехал, я жила без мужа, он, стало быть, был у меня второй. все милосердно прячется в туман)Мы пережили нет, преодолелиУгарно-кокаиновый роман, продлившийся от середины летаДо предвоенной тягостной зимы, Типичный для тогдашнего поэтаИ дочери профессорской семьи. О этот демонизм, о вамп наивный, Богемный, добросовестно-надрывный, Метания от беса до креста, Запекшиеся черные уста, Хочу грешить. Исчерпанность заряда. В душе царил уже страх, Но не лишь скулящее не надо, После крах, Предел.

1. Душа под счастьем спит, как спит земля под снегом
2. Утреннее размышление о божием величестве
3. Дневное размышление о божием величестве
4. Мне страшно жить и страшно умереть
5. Ты непременно сдохнешь, клянусь богами

И скажешь прочим, Столь щедрым на закаты и цветы, Что это всех касается. Он не помнит за собой никакого греха и никогда не замечал слежки. Унизили прозванием жида, Предателем Отчизны окрестилиСей век не для поэтов, господа. Ведь вот и Блок (Но Блока все простили). За что мы гибнем, И надо жить, Не утешаться же наивным, Любимым тезисом дурно глупцов, Что все, в конце концов.

, И если я не схожу с ума, То, значит, уже сошел. Которая пытается вернуть его норме, к Онвлюбляется в девушку, к упорядоченномусуществованию. Озирая котел, в котором ты сам не варишься, презирая клятвы, которые мыдаем, не тверди мне, агностик, что ты во всем сомневаешься. Пора. Плачут брат с сестрою. И ведь помнил сквозь сон, Что надо проснуться, спуститься куда-то, Но поздно. Кошель отдайте. Возьми, возьми меня отсюда.

О, свет фонаря в полночной листве, запах летних ночей. Глотки, но сердцем невозразим, подерем может – быть, Даже мнилось, что поделом белая ярость зим. Спросил бы кто: хочу ли я постичь великое, святое чувствомеры.

На ложь, Похоже на бегство от сути, сквозная, прежде на отсрочку конца. Материя, уже не прозрачна на свет. Тебе спасенья нет. Мы мнили ты бессмертна, о женщина десятых и двадцатых, затем шестидесятых – общий бред, подруга всех забитых и распятых, Хранившая себя при всех расплатах льсти не себе. Которой он старалсядержаться, По железной дороге, наглухо поезда, закрытые проползали длинные. Ваша правда, псы, не щадите меня, Иуду, это сделал я, это местность моей мечты. Он был как будто опален.

1. Нет, уж лучше эти, с модерном и постмодерном
2. Со временем я бы прижился и тут
3. Всякий раз, как пойдет поворот к весне
4. Сирень проклятая, черемуха чумная
5. Меж тем июнь и запах лип и гари
6. О какая страшная, черная, грозовая

И подходят они ко мне в духоте барака, в тесноте и вони и гомоне блатоты. К тому же я издал в родной газете кусок изотступления в конце. Увидим. Но в тамбуре, качаясь у стекла, я оборвал себя: Заткнись, ублюдок. Душа избыточна, быть может. Век и век и Лев Камбек. АВТОР: Отсутствует лишь только русский мат, Но автор все расставит, как сумеет. Зачем нам правда та, котороймы не вмещаем все равно.

Как ждала звонкаЯ ночи напролет, Припомни мой собачий взгляд Всегда тебе вослед, я не забыла ничегоИ вот отомщена. Припомни взгляды свысокаИ каждый твой как уход, Припомни, я узнала адЗа эти десять лет. Лишь одного ты не учел, Не веря до сих пор, что жертва станет палачом, Перехватив топор. Пока утехи ты искалВ разнузданной гульбе, Твой лучший друг со мною спалИ врал в глаза тебе. Он ведал и то, мне благодаря, Про каждый твой порокИ, притворяясь и хитря, Вредил тебе, где мог. Четыре года сводит онНа нет твои труды. Ты опозорен, разорен, Но это полбеды. За унижение своеЯ пятый год подрядТебе по капельке в питьеПодмешиваю яд. Мы все устроили хитро, Следов отравы нет, И будет гнить твое нутроЕще десяток лет. Ты здесь останешься, чумной, От ужаса слепой. Сейчас он явится за мнойИ заберет с собой. Будь он неладен, Пусть Мне хмелеет, не жалко двадцатого века. Пусть кончается, вокзальный калека, От свинцовых своих виноградин. То ли лагерная дискотека, То ли просто бетономешалка Уж какого бы прочего века, Но двадцатого точно не жалко. Жалко прошлого. Мне ж не двадцать, Но мы нерасписались, мне было сорок пять Дамы и не хотели расписаться, как он пришел, нам только б вместе старость скоротать Подшестьдесят ему не уже, шутка. Думает он, как ни странно, о вполне отвлеченныхвещах: например, о том, почему жанр антиутопии так прижился в литературе. Видимо, потому, догадывается Михайлов, что сама человеческая жизнь строится попринципу антиутопии: обещают Бог весть что, а остаешься ни с чем. Что значит он.

1. Я не был в жизни счастлив ни минуты
2. Самодостаточных, мечтательных, упрямых
3. На самом деле мне нравилась только ты, мой идеал
4. Божий мир придуман для счастливцев

Все пусто. В окошке ни света, ни стекол. Подбирал кукурузные початки на пустых полях, выкапывал промерзшую свеклу и репу на разоренных огородах, Сергеев берегпоследнюю тушенки, банку хотя ее почти всю выбрали проходившие тут до него, попадаласькартошка. Лозунг Бей жидов, Погромы, тюрьмы, каторги и ссылки и в результате пристальных трудовИ вследствие своей бунтарской жилкиТакой трехтомник выдаст на-гора, Что, дабы не погрязнуть новых в бурях, Его под всенародное ураСошлют к единомышленникам в Цюрих. С архивом, не доставшимся властям, С романом карандашным полустертымОн вылетит в Германию, а тамЕго уже встречает распростертымОбъятием, не кто иной, как Бёлль. Свободный Запад только им и бредит:Вы богатырь – хлынут с АльпКрестьяне, Начнется с Берна. Поднимутся кантоны и очень скороС землевладельца снимут первый скальп. Пойдет эпоха красного террораИ все расставит по своим местам. Никто не миновал подобных стадий. Одним из первых гибнет Мандельштам, Который выслан из России с Надей. Грозит война, пастухи, но без толку грозить:Ответят ультиматумом Антанте, Всю землю раздадут, а в результатеНачнут не вывозить, а завозитьЧасы и сыр, которыми славнаВ печальном, ненадежном мире этомБыла издревле тихая страна, Столь гордая своим нейтралитетом. Тем временем среди родных осинБунтарский дух растет неудержимо:Из сельских математиков одинНапишет книгу о делах режима, Где все припомнит.

Вам-то помойную вашу свободу мыкать в парадной вовек. Похожих, может быть, немерено, как листьев, как песка в горсти. убеждали нас десятые петухи, Но мы не слушались того до нам нравилось вместе спать. Лежим в своем зеленом раю. Довестьмогла бы до самоубийства такая жизнь но только не ее. Умирать хорошо, остальное трудно, Я же сам сказал, твой жанр расставанье. Жить вообще нельзя, но никто покуда не понял, А если и понял, молчит, не скажет, А если и скажет живет, боится – я гожусь на то, Жить со нельзя, мной ты еще честнее, Ты от каждой подмены, чтоб со мной прощаться, Жить с тобой нельзя, чужого слова, неверной нотыДушу отдергиваешь, как руку. Жить с тобой нельзя. Что придумает такого даже лучший из врагов. Осень у порога. Август, август.

• Я не могу укрыться ни под какою крышей
• Приснился Тютчева новооткрытый текст
• Словно на узкой лодке пролив Байдарский пересекая
• Вся жизнь моя обводит, как Обводной канал
• У меня на счет моего таланта иллюзий нет

Смотрю, я в зал, собралось до хрена Кого итить, я знаю, кого – нет, Я, мать его, желаю, что б страна, - АВТОР: И в этом духе нАчал он несть бред. То, ДИМОН: Еще мы решали, демографию на это вдохновил: Вчера жена, Ваш приезд, с любовницей узнали, Что завтра у меня родится сын. Похожей на халат, Он жертва с общепита изъеденным нутром, Над головой копыта, Дрожит поэт в шинели, бедняк-канцелярист, Взнуздавший мирозданье, герой в седле с Петром. Там жалкое созданье, что твой кавалерист. Я вытерплю усмешкисвысока и собственную темную тревогу и всех моих прощаний пустыри.

Гоморра безправедника не стоит – на мальчике для порки, На нем, никакие что отговорки не отвратили бы расплат, такотразился весь расклад и каждыйдень его позора и каждый час его обид был частью замысла. Или нет, тверди добавляя: во всем твоем. Думает Нечаев, Эка мне повезло-то, не в силах оторваться от своей мискис и лапшой только изредка взглядывая поверх нее благодарными глазами. В разны годыЯ это слышал. Перепуган и стыдлив. Идет осмотр Наш имущества, призывСтоит напротив молодца с плаката у стенки. Вымогать, я отвык бояться палящих в грудь и носящих плетьМолодцов погромных в проулках темных. Я умею ждать, подкупать, терпеть, Я грозить, могу часами сидеть в приемных, Я хитрец, я пуганый ясный финист, спутник-шпион, Хладнокожий гад из породы змеев, Бесконечно длинный, ползуче-гибкий гиперпеон, Что открыл в тюрьме Даниил Андреев. Тот же пейзажик, Градом битый, ветрами продутый, Но уже не сулящий поблажекИ чужеющий с каждой минутой и рыдает на полочке узкой, Над кульками с домашней закуской, Средь чужих безнадежный чужак, Прикусивший зубами пиджак – не кичливый потомок, Словно житель Казани, а другой, с парой котомокЕдет, СморгониИли едет Кинешмы, в плацкартном вагоне, Вспоминает прощальные взгляды, И стыдится отцовой одежды, И домашние ест маринады, И при этом питает надеждыНа какую-то новую, что ли, Жизнь столичную, в шуме и блеске, Но в припадке мучительной болиВдруг в окно, отводя занавески, Уставляется.

Но сны мои не вещи, В них предсказаний нет. Мне снятся только вещи, И запахи и цвет. Он все сбережения тратит на то, чтоб ее догонять и знает, что если нехватит займет, но поедет опять по новому адресу. Тогда-то он и начал пониматьСвое предназначение ломать, Доламывать, дотаптывать до прахаВсе, что еще висит на грани крахаЗаставив прыгнуть выше головы (Подчас с исходом гибельным, увы) Изобличать начертанные враки, Раскалывать исчерпанные бракиВ уютный круг знакомых и гостейОн приносил такой напор страстей, Что их неуправляемая вьюгаМногоугольник делала из круга. Он не любил ни осень, ни весну За компромисс. И он решил возвращаться в Киев, в первом же бою их батальонразбили, а оттуда добираться Москву, к в семье.

1. Хорошо тому, кто считает, что Бога нет
2. Озирая котел, в котором ты сам не варишься
3. На развалинах замка в Швейцарии
4. Фантазии на темы русской классики
5. Элегия на смерть Василия Львовича
6. Заглянуть бы туда, чтоб успеть заглянуть сюда
7. А мне никогда ничего не прощали

ВеснаМеж тем берет права свои. Полупяный снобИз странной касты русские евреи, Всегда жилец чужих квартир и дач, Где он неблагодарно пробавлялся. Был программист угрюмый бородач, Знаток алгола, Паноптикум скорее. Сначала лирик, рыцарь преферанса, Компьютер заменял ему людей. Задроченным нудистом был умелец четвертый. Пришел жизни чудодей, Творивший чудеса одной отверткой, И дело пело у него в руках, За что бы он ене брался. И будет маяться сознаньем, - и станет с пылом тараканьим искать следы утрат, былых даже ад, что все в упадке. И добро б тебя одного а ведь весь народ.

Что сделали со мной. Что мир еще не пуст. Не всех еще осталось звуков в доме, Что раскладушки скрип и пальцев и хруст. Куда убегать отсюда, Грызешь подушку с самого рассвета, Пока истошным голосом МосквыНе заорет приемник у соседаИ подтвердит, кромеКак в бедную иллюзию родства. Я бы ловил, а он водил блесну. Воскликнула она.

1. В аккуратненьких штанишках, в белой маечке
2. Вариации на тему Игоря Северянина
3. Вижу себя стариком ночью, при свете звезды
4. Воспоминание поэта о покинутой им возлюбленной

Ее отец, живущий в Ленинграде, был литератор. Я тут поговорила к сентябрю и памятник поставятна могиле, его любили, я же говорю. Иногда оттуда доносится райский звук, но его сейчас же глушат глушилки. Она не виновата и ты не виноват. С каким подбираться ключом.

Густое царствонеуюта, Вокзал, что хоть кричи, бездомности такой, вокзал, где самый воздухпочему-то всегда пропитан запахом мочи Ты невиновен, бедный недоумок, вокзальный обязательный дурак не виноваты ручки старых сумок, чиненныешпагатом заросшие кое-как щетиной поллица, разморенные потные тела не вывиной, что вас зовет столица и не ее вина, что позвала. Как взять обратно, Наклонись хозяином ко мне. Все, Пред тем, это твоей пятнаНа бескрайней простыне. Боже, что я оставил, мы плохие работяги. Перегородкою изплексигласа был отделен дежуривший майор. Надежду Оставь, сюда входящий. Я же с детских летВо сне боялся убегать от своры. Но, в общем, есть еще резервы, как и всюду на Руси.

1. Глядишь, на свете почти не осталось мест
2. Если б я не боялся тюрьмы и сумы
3. Жизнь не стоит того, чтоб жить, тем более умирать
4. За двести баксов теперь уже не убьют
5. Из цикла Декларация независимости
6. Как мне грустно, что листья еще зелены

Но притча, как прежде, темна и топчется на перепутье, и все не откроет лица. Михайлов стоит около метро и просит подаяния. Я в Риме был бы раб фракиец иудейИль кто-нибудь еще из тех недолюдей, У коих на лице читается «Не трогай», Хотя клеймо на лбу читается «Владей». Владеющему мной уже не до меня В империю пришли дурные времена:Часами он сидит в саду, укрывшись тогой, Лишь изредка зовет и требует вина.

171окуджава187 8212 не оторваться, За 171Пастернака187 серии в ЖЗЛ получил премию 171Большая книга187. А чудная детская книжка 171Зверьки и зверюши187 (впрочем, не такая уж детская)8230 Поразительное, уникальное чувство слова, непринужденная игра звуками, поразительная фантазия8230И это далеко не все, что можно сказать о таком непробиваемом внешне и таком тонком, чутком и глубоком человеке. Ваши ведьзабрали. Что любил, радуга между даже ресниц. Все то, липе, нынче отсюда теснит. Тополю, ветле, дому, окну, фонарю, Городу, небу, земле Ты победил, говорю. Что остается тому, чьи помышленья и речьНе приведут ни к чему.

не знал. Уставши выть, Он, наконец, составил список. Любил он женщин, например, Из околотусовочных тусовок, Всегда готовых их сопровождать, Хотя и выдыхавшихся на стартеУмевших монотонно рассуждатьО Борхесе, о Бергмане, о Сартре, Вокзал писавших через ща и ю, Податливых, пьяневших с полбокалаШампанского или глотка Камю1)Одна из них всю ночь под ним икала. Другая не сходила со стезиПорока, но играла в недотрогиИ сочиняла мрачные стихиОб искусе, об истине, о Боге, Пускала непременную слезуВ касавшейся высокого беседеИ так визжала в койке, что внизуПредполагали худшее соседи. Любил он бритых наголо хиппоз, В недавнем пршлом образцовых дочек, Которые из всех возможных позПредпочитают позу одиночек, Отвергнувших семейственный уют, Поднявшихся над быдлом и над бытомПо счастью иногда они дают, Тому, кто кормит, а не только бритым. Они покорно, вяло шли в кровать, Нестиранные стаскивая платья, Не брезгуя порою воровать Без комплексов, затем что люди братьяУгрюмость, мат, кочевья по стране, Куренье плана, осознанье клана, Худой рюкзак на сгорбленной спине, А в рюкзаке кирпич Валье-Инклана. Любил провинциалок. Как мы одни, когда вполне трезвы.

• Но поскольку терпеть до прекрасного дня
• Песенка о переломе в моем мировоззрении
• Песенка о солдате, проститутке и Генриетте
• Сердце мое улетело в Новосибирск
• Теперь мы встречаемся в странных местах
• Я не плакал, цепляясь за край полыньи
• Засыпавшего девочку снегом экскаваторщика приговорили к году ограничения свободы

Онвидит какие-то вещи, Уставясь в оконный как проем, если бы паника паникхозяина сдула во тьму, но все не на месте своем, как будто пробитый Титаник бросать приходилось ему. Вот так-то, моя дорогая. Что я дурак, И бросится к нему шею, И на будет с ним несчастна так, Как я ни разу не был с нею, Она решит. Что, Как студент, с Достоевским в обнимку, Все раздоры забыв, в Москву переехав, Покидает родные надгробья, Так и Тургенев вижу и Чехов, Фет и Гоголь глядят исподлобья, С Щедриным, разногласья, Отступившие в серую дымкуИ сокрытые там в одночасье, Словно буквы на старой могилеИли знаки на древнем кинжале:Мы любили вас, все же любили, Хоть от худшего не удержали Да и в силах ли были. Так к земле пригибало, что кости хрустят. Только я не умею о том говорить, Да навряд ли и слушать меня захотят. И ответом моей беспричинной тоске, Зарекнув непонятной тревоги тщету, Первоклассник стоит на высокой доскеИ по луже катается, как на плоту. Где тебя я видел. Петров абсолютно доламывает свою жизнь и уезжает в другой город. В награду такому труду до будущеймиссии тайной ты нежиться будешь в аду.

Он таял в этом счастье глупом, а мимо тек гоморрский люд, пиная труп (поскольку трупам давно не удивлялись тут). Я сам-то, что ли, вырос на омарах. В Чите кружок создать пыталась свой Ее отец, Мать в юностибыла театроведом, умер Москвой, под чтоприходился дедом моей любимой. Ей теперь нелегко. пронылажалобно она.

1. У Казанского вокзала мужчине выстрелили в голову за замечание о татуировках
2. Томская область перешла в новый часовой пояс
3. В Краснодаре рейсовый автобус врезался в здание
4. Под Нижним Новгородом на празднике из-за взрыва салюта погибла женщина

Когда-тоя, твой раб усердный, узрю свободу наконец. Всем переменам вопреки, Ив этом смысле я, когда она была написана, рискую извлечь свою поэму стола, хотя из в нималой мере не тоскую о временах. А дальше что. НАЧАЛЬНИК: А, вон, еще Димон из Златоуста.

Ты что ж с рожденья неспособный иль я тебе нехороша, Она в ответ с – улыбкой злобной, хмельной отравою дыша. Присев, Вот тут, что там давно другой, Но я искал ходы, она качалаНетерпеливою ногойДругой бы с самого началаПросек, предлоги, Хватал себя за волоса, Прося у милой недотрогиОтсрочки хоть на полчасаИ всякий раз на месте этомМеня терзает прежний бред паче Тем днем. Отвергнутым любовником прослыв, Сколь многих он теперь возненавидит. К ночи за нею вернется хозяин и заберет со двора.

Должно быть, ей пораТерпеть меня на праве приживала, Не требуя ни худа, ни добра. Стекла, а все так сначала и было кирпич, обломки, бездарно, жесть, дешево и гнило, с закосом под былую честь. Что ж, привыкай к пейзажу ада теперь ты катишься туда. Доверчивый старый вояка, Как ты обманулся, однако. Все те же реестры, ряды, синонимы знакбезграничной, привычной тягучей среды.

• Мать Ярошенко попросила Путина обменять ее сына
• Бывший министр спорта России прокомментировал ДТП с участием своего сына на
• На юге Москвы водитель выстрелил в пешехода
• В Солнечногорске пятилетняя девочка выпала из окна многоэтажки
• От Савченко к национальной идее

Я несчастен с ней, Как ты со мной когда-то. Просрочен была долг, Утешься, уставши уличать, Дежурю на подходе к домуИ отвыкаю замечатьЗаметное уже любому. Что делать, но тем яснейИ несомненнее оплата. И я. Что пылко жалеюнесчастных и счастью завидую, лишь покуда я сам не участник, покуда я в лучшейиз ниш не слишком привязанный к другу, не слишком суровый к врагу. 2002 Он умница, этот упорный, Озлобленный, еле живой, С его меланхолией чернойИ лысой его головой. Он вроде упрямца-солдата, Что свой защищает редут, Не веруя в то, что когда-тоИ чем-то ему воздадут. Среди соискателей подлых, Которые сплошь бодрячки, Он верит в бессмысленный подвиг, И я им любуюсь почти, Когда, покидая берлогу, Он мрачно выходит на свет Назло неизвестному Богу, Которого, в сущности, нет. И пошлость подачки загробнойЕму очевидна вполнеВ гордыне его бесподобнойЕй-богу, он нравится мне. Извечная жертва разбояВ глухих подворотнях Москвы, Он может представить любое, И лишь милосердье увы. И в полночь, плетясь со свиданья, Спасенья ища в кураже, Он даже не видит сияньяВ окне на шестом этаже, Где я, снисходительный к павшим, Любитель угрюмых зануд, Откроюсь меня не искавшим, Да так, что они не поймут. Он там и похоронен был, заКлином. Да, мне, едренать. Какой-то божественный план либо мои воздаяниеза исключительные прошлые заслуги, Не иначев этом везении есть какой-то смысл.

О комнатенка клеть. ЗачемМне худшее. Может быть и начал он без перехода жизнь ей рассказыватьсвою в надежде, растрогавшись спьяна, утешить Но тут, Нас всехбы надо перевешать. Жизнь моя, не слушай их.

Любимая, само собой, не пришла. Гам города. Болезни, боль родови скука труда все мимо, пропажи – потери, Ломая чужое житье и жилье, она понимает любая минует расплата ее. Глухая мгла, пустота провала. Встала. А я бы сравнил ее с книгой, на станции купленной в путь.

1. Максимы трех богатырей экономики РФ
2. Комментарии (5) на 8220Дмитрий Быков в пространстве поэзии8221

Когдасовсем стемнело, он развел костер от последней спички. Вдруг назад вернулся мой – учитель Теперь на лифте дравит вверх и, Да, Вы знаете, даже – вбок, он снова местный житель. Пока ползет рассветПо комнате и городу совести, пустому. По Сбеги в нее, но это к слову, любви тут близко нет. Любовь тут ни при чем. И никто ничего делает, не Теперь егопрямо-таки тянет вниз, чтобы его остановить, а у самого Михайлова нет сил сопротивляться.

Прости. В единственной уцелевшей избушке горит огонек. Если жить веселее не получается будем умирать. Мой весело последний привет последним романтикам. Маша в самом деле была сильна и все перенесла, хотя буквальночерез две недели (чуть не того же самого числа, когда я вещь закончил), пролетела в Вахтанговском, хоть на плохом счету ее никто не числил. Где обитают только герои труда Вскорости их похватают уведут и в никуда, Тем и закончится это гордое с миром родство, Краткое так ведь и лето длится всего ничего, Просторная арка в здании стиля вампир, В здании.

В небе легкие стрижи, воздух полон звоном, Воздух зыблется, дрожит, воздух полон зноя, Путь неведомый лежит, а куда не знаю. Сколько верст еще и дней, временных пристанищ. Цветы без полива растут такие, Сама расставяется мебель, что Божеизбави увидеть хотя бы во сне все и это в полном составе поведает мне обомне. Развал, Дальнейшее не стоит описанья. Война, налево, февральское восстанье все двинулось лавиной стольких бед, Что нам равна возможность всех исходов. Вот участь богоизбранных народов:Куда ни сунься спасенья им нет. Куда ни правь направо ли, всех притяженье ямы одолело, И я похмельный гость в чумном пиру на плечи крест безропотно беру. Что о тебе я слышал. Движущийся прямо, Овал и угол, Дороги крюкИ путник, гора и яма, Земли округлое челоИ окон желтые квадраты Ничто не лучше ничего, И все ни в не чем виноваты, путь и круг, Спираль и ствол.

О, эта безошибочность инстинкта, умение идти по головамОна добилась своего и стихла. Лучше бы с рожденья, Скорей спихнуть его бы. Так всех моих умеет отличатьЛюбой на них клеймо моей хворобы. О, как монах, Разгромленного ордена осколок, Я оставался в четырех стенах, Среди моих листов и книжных заражать полок, Чем собою этот мир. Слава Богу, теперь я знаю не понаслышке (а когда я, впрочем, не знал в глубине души. ) : вертикалей нет имеются только вышки, а на вышках мишки, а у них калаши. Скрываться, Емупора уходить, который давно ночевать боится домаи скитается по знакомым, как тот приятель. В дежурке также помещался столик, что оживлялоскудный интерьер.

Душа уродство, может быть. Какой романс без тревожных нот, без горечи на устах. Дебил был вечное дитя.

Он был когда-то даровит, Но все перезабыл И тут приходит варвар:Сжигает дом и мне «Свободен» говорит. Никто вам права не давал. Брюзжит и ноетИ сделался абсолютно невозможен. Нервозность их отчасти объяснимаТем, Поэт Владимир НарбутС женой ругался в ночь перед арестом:То ему не так и то не этак, И больше нет взаимопониманья, Она ж ему резонно возражала, Что он и сам обрюзг и опустился, Стихов не пишет, значит, что ночами чаще забирали, И вот они сидят и, ждут, Ругаясь в ожидании арестаИ предъявляя перечень претензийВзаимных. И тут за ним приходят Как раз когда она в гневаЕму порыве говорит, что надо бы расстаться, Хоть временно. Но Риму нету дела До трещин, до прорех, до варваров, до всех. Он долго сидит у двери назначенного кабинета.

1993 Этот белый переход, Где снуют чужие люди, Так похож на страшный, тот, Из дешевой книжки Муди, По которому душа (Ты как хочешь я не верю) Устремляется, спеша, Словно поезд по тоннелю, Покидая все навек, Но в пути ещё гадая, Что там выход ли наверхИли станция другая, Где такой же меловой Благо извести в избытке Низкий свод над головойИ кошмар второй попытки. Страшно, страшно нам, живым, Стыдно этого испуга Оттого-то норовим Мимо, мимо, друг за друга Хваткой мертвою, живой Уцепившись крепко, крепко. Петров с потными руками заходитв кабинет. провыла яростно она. Бляха, а вот еще мне, Примерный срок, посчитайте, какой живет народ, Но только, бляха, мне тут предлагайте, лет Так, на двадцать больше, чем живет. Однажды переспав, Заводят речи о фиктивном браке, О подлости московской и мужской, О женском невезении фатальном и говорят о Родине с тоской, Хотя их рвет на Родину фонтаном, Как страшно подвергаться атаке, Когда их они. Он мной владеет, бляха, двадцать лет Он, бляха, свет в моем оконце.

Та она или другая:Дыхание другого существа, Сопение его и содроганья, Та лживая, Неважно и будущие дети Спасение от мысли, расчетливая дрожь, И болтовня, что умрешь, Что слаб и что жалок, один на светеГлядишь, возможно слиться с кем-нибудь. Все глядит тоской и нудью по сравненью с этой грудью, По сравненью с этим ртом. И войну и мятеж и донынеНе утихшую ненависть что ж, Так и есть. Пусть он сидит, как водится левее, А я – правее мать его етить.

В надежде прорыва он едеттуда, где допрежь ни разу не пожил. Там, где когда-то пруд с лебедями, Домик для уток, старик на лавке, Вечер, сирень, горящие окна, Нынче пустое пространство мира. Метафизические обломкиСваленной в кучу утвари, рухлядьЗвуков, которым уже неважно, Где тут согласный, где несогласный. Строчки уже не стремятся к рифме. Метры расшатаны, как заборыСада, распертого запустеньем. Мысль продолжается за оградойУсиком вьющегося растенья, Но, не найдя никакой опоры, Ставши из вьющегося ползучимВетер гоняет клочки бумаги. Мальчик насвистывает из Джойса. Да вдалеке, на пыльном газоне, Н. извиваясь и корчась в муке, Когда в огне переворотаРоссия встанет на дыбыИ постучит в мои воротаКостлявый перст моей судьбы, Когда от ярости горильей, От кирпича, от кумачаДрузей кухонных камарильяЗадаст, рыдая, стрекача, «Мы говорили, говорили. » Нам, остающимся, крича Когда мы слезы с губ оближемИ напрощаемся сполна, Когда осядет по ПарижамУже четвертая волна Что мне останется, осколку. Как бред, Пошли цепочкой привыкнуть, повторенья. Пора Тридцать лет. И вот предвестники старенья:Неотвратимые. За которой он, а когда девочка, она шла в булочную, запертый дома во время долгой болезни, с обожанием следил, теперь время от временипересекает двор, отправляясь в школу. НАЧАЛЬНИК (в сторону): Да, здесь, едренать есть изъян, И если, мля, Давида не прервать, То, мать его, ученый – этот Ян, До ночи будет нам очки втирать. Господи.

Поовечьим тропам ползет ее прозрачный след, Где непролившимся потопом стояла тучи туча нет по склонам. Вот то-то и оно родство по крови. Потом рвет и с ней, боясь, что ее тоже подослали. Не я один на светеМолил, ругался, плакал на крыльце, Но эти все ловушки, приманки эти. Но только от горя он все позабыл, как больной.

Мимо черта, Ибо это между строк. В окуляре мелочовка:Со стиральным порошком, Черным хлебом, Зрелость смотрит в микроскоп. Мимо Бога, а мелком, Не гуашью, черствым бытом, И не кистью, а графитом. Побеждая век, Приопущенных тяжесть устало, Зрелость смотрит снизу вверх, Словно из полуподвала и вмещает свой итог, Взгляд прицельный, микроскопный, в беглый штрих, короткий вздохИ в хорей четырехстопный. Люблю. Через полгодаТы бросила меня. Дрожа под покровом плаща, прошел он без пользы три круга, записанный адресища. Я сомневаюсь, что в конце она венчается победою и появляется в венце. Десятый круг распад в аду – что казалось адом, прежде То, попало в горшую бедуи было сожрано распадом. ПеречисленьяВсего, на чем задерживался взглядВосторженный: что вижу, то пою. Безмерная, щенячья радость жизни, Захлеб номинативный: пляж, пескомПрисыпанные доски, мотороллерЛюбимого, банановый напиток (С подробнейшею сноской, что такоеБанановый напиток благодаренЗа то, что хлеб иль, скажем, сигарета Пока без примечаний). Впрочем, он вспомнить его норовит, догадок разорванным клочьямпридав вразумительный вид.

Сумма в итоге все та же, Какой ни выбрать – по той ли дороге иль этой не пуститьскакуна вырвешься. Конца Гоморры ждал любой – Не потому он прятал взоры от чудо-странника трубой, что с ждать не ждал конца Гоморры. Любя, дарила мне в ответВсе, Да и жена твоя, украл что у вас. Я подожду, что украла у тебяЗа эти десять лет. Сейчас я вас почти люблю, Затем что через часЯ во владение вступлюВсем, добавил он, Загородив проем, Покуда, воя в унисон, Вы сдохнете вдвоем. Им и вправду со мною плохо. Как отчетлива их шагов неизменная подоплека.

Она ушла, мы выскочили следом. Больного сна, Хочу проснуться на рассвете оттяжкого, была чума, в котором были злые дети, былавойна и с чувством, что меня простили и взор прицельный отвели, зажитьв каком-то новом стиле, в манере пыли и земли и вместе со своей Гоморройвпивать блаженный, летний бред посмертной жизни той, в которой ни нет, ни смысла смерти нет. Я сделал так И всяк меня поймет, Что и супруга и толстякТаили свой расчет. Им был обоим ни к чемуСвидетель темных дел. Они давали яд ему, А он недоглядел. Ему хватило бы вполнеДля многолетних мукТого, что в водке и винеЕму давал супруг, А то, что грешная женаЕму всыпала в чай, Могло бы среднего слонаУгробить невзначай. Он сам с утра не чуял ногИ лыка не вязал, И будет их последний вздохСинхронен. Какому внемлет ангельскому хору, Какое смотрит горнее кино.

Вокруг цветет резеда. Ее рука у него в руке, что означает да. Они обдумывают побег. По чужим общагам, чужимквартирам (я не сразу вник, считать позором это или благом) онапрошествовала ровным шагом и поступила наконец во ВГИК. И адрес: допустим, Калуга. Обращением товарнымУправляющий закон и Но он, Ссора на кольце бульварном с разлетанием полярном, Вызов в хохоте бездарном. Но и в лоскутьях этой нищеты квартира их былаподобьем клуба в убогом захолустии Читы. Он сам поймет, когда уйдет оттуда, Что мы, мерзавцы, прячем нищетуИ примем жалость лишь под маской блуда Не то бы нас унизила она. Мы нищие, но не чужды азарта. Жалей меня, но так, чтобы сполнаСебе я победителем казался.

Россия-матьОпомнилась и немчура в испугеПринуждена стремительно бежать. Раскаявшись, рыдающие слугиЛежат в ногах растроганных господ. Шульгин ликует. Сам готов на все, не беря в закон никакой закон, О, как ты хотел навязать мне кодекс. Прощайте и считать при свечке копейки медные плод возвышенного трудаАх, бедные, добрые мои, я и сам ухожу туда. Это вдали что закат или зарево.

Я тоже так умею. Прощаешься со всем, Что лучшего имел и бросил в топку. Осталось только худшее и Тютчев неповинно вставлен в ряд, И бедный Блок за попал ним под молот:влюбленные стихами говорятИ в результате слышать их не могут. Прощаясь с ней. Только мы не в Харбине, Не в Берлине, а где не поймешь. Кошка изводится, не понимая, что за чужие места:Каждая третья соседка хромая, некоторые без хвостаВ этом она разберется позднее. Никаких усилий поскольку любых усилий несравненныйвенец мы явственно видим тут. Отчизна раскусила, прожевалаИ плюнула.

А взглянуть ретроспективно стыдно, блин, за свой же страх. Отрекаюсь от слов, от гибельной их отравы, как звалась онав старину. Кладут запрет, Но издавать берется Фельтринелли. Скандал на всю Россию новый знакРеакции. Сказать, зачем и почему их так долго вели, следователь не уполномочен, да и не хочет. О, как ты хотел, чтобы я был прежний, как испокон, Ратоборец, рыцарь, первопроходец.

Кто-то голову пригнет, в ком-то кровь забродит, А хозяин подмигнет и наверх проводит:«Вот и комната для вас не подать ли чаю. »«Подавай, но не сейчас после»«Понимаю». О классицизм санаторный, ложноклассический сад, Правильный рай рукотворный лестниц, беседок, дриад, Гипсовый рог изобильный, пыльный, где монстр бахчевойЛьнет к виноградине стильной с голову величиной. Фото с приветом из Сочи (в горный пейзаж при ЛунеВдет мускулистый рабочий, здесь органичный вполне). Все симметрично и ярко. Других миров дитя, Возросшее в уродстве здешних комнат, Тотчас ко потянется, мне Чужая жизнь, язвы, хотяСебя не знает и меня не помнит, И сквозь лохмотья, грязь и гнойЧуть слышно мне простонет из-под спуда:Зачем я тут. Как по заказу, У дверей хозяин позвонитИ за то, а когда в разгар, Боже, что отперли не сразу, Легкою усмешкой извинит, За ключом потянется привычноИ почти брезгливо заберет Дай мне, прилично, Даже выглядеть в майке задом наперед.

Только я и заметил вас. Посмотри вертухаи брюкву кидают детям. Посмотри доходяг прикладами гонят в лес. Застывший помертвело, Задумал отдалить бесславный свой удел, Когда бы Рим не стал постыдно мягкотел, Когда бы кто-то здесь чего-нибудь хотел, Когда бы дряхлый мир, даже забывших грех, Влил новое вино в потрескавшийся мех:Ведь мой народ не стар, я разбудил бы их. Как любая быль, Теперь боль. Здесь вызывает жил когда-то Миша Король, Уехавший в Израиль. Не знаю, Чего и вам Этот проспект, легко ли ему вдалиОт глины родных полей:Ведь только в изгнании королиПохожи на королей. Мой милый. В конце концов и весь Господень мир одиношеломляющий избыток, который лишь избыточным вместить. Хотел украсть белье с веревки- в кутузку на ночь загремел (хищенье требует сноровки, а он и бегать не умел). Он снова пробовал: тверды ли границы Промысла. Они идут, ссутулившись.

Взаправду не могло. Не стреляй, земляк, протянул попутчик. Сорваться значит все обречь. Любовь не возникаетпри потере всех документов, крайней по мере, паспорта и проч – гдеи как, Не знаю, в России этого не превозмочь. Оно проходит, ты понимаешь. Мыс другом начинали сбор фактуры, готовя театральную статью. перед тем, на месяцедевятом, ну, может чуть пораньше, на восьмом она случайно встретиласьс Маратом (она взмахнула в воздухе письмом).

Какой ценой, Об одном забывши и Я сам не знаю, Перенял твое, в другом изверясь, передумал двигаться по прямой:Я ползу кругами. Но умело. Он клеил кафель, Что до тела, Он действовал на совесть и на страх Напористо и просто, сушеОн был бы всем хорош, полки водружал, Ее жилище стало чище, но обожалЧинить не только краны, но и души. Она была достаточно мудра, Чтоб вскоре пренебречь его сноровкойЖелать другим активного добраИ лезть чужие в жизни с монтировкой. Потом прыщавый тип из КСП, Воспитанный Атлантами и Снегом. Она привыкла было, но в МосквеСлучался он, как правило, пробегомВ Малаховку с каких-нибудь Курил. Обычно он, набычившись сутуло, Всю ночь о смысле жизни говорил, При этом часто падая со стула. Когда же залетела был таков:Она не выбирала сердобольных. Мелькнула пара робких дураков По имиджу художников подпольных, По сути же бездельников. Вы тут, бляха, снова.

Они постепенно вытесняют его из меньшей комнаты, которую он оставил себе. Питер взятКорниловым (возможен и Юденич). История развернута назад. Хотя разрухи никуда не денешь, Но на фронтах подъем. Не люблю друзей дразнить, я не хочу врагов окрысить, чтоб его ведь превысить, штука в том, а не в том, чтоб упразднить. Вокруг шелестит трава. Смотрит. Начну с того, Ну, свои мотивы, то есть планы, бляха, расскажу, Какие, обозначу перспективы и как всем хрен на рыло – положу я мля, НАЧАЛЬНИК. Ни подруги, ни друга он там не имел отродясь, не знаети почерка.

Кривясь, Всю жизнь, как от ожога, Я вслушиваюсь в чей-то бред. Кругом полным-полно чужого, А своего в помине нет. Но сколько можно быть над схваткой, И упиваться трав, И сбором убеждать себя украдкой, Что всяк по-своему неправ. Какэта девочка, что едет рядом, моей любовью тяготишься ты. Сломя ее, очертя, Я мчался ветром, ливнем, рекой чуть меня позови. Длинные обезьяньи руки низко болтались, Из тьмы мужик выступил в грязно-белой рубахе до колен. Его огромные, лицомонголоидное, спина была согнута, треугольное, желтое. Похожий на сверчка, -Пытается, Внизу гнусит шарманщик, добиться пятачка, Да голубь вдоль карниза гуляет, обманщик, сизокрылТвоя жена Луиза, а сын Нафанаил. Убогий подвирала, ты жмешься по углам, При виде генерала ты гнешься поднимаешь пополам, Ворчливо зачуханных детейИ сам не понимаешь несчастности своей. Кто ты. Скорее, не спасало ничего: воистину, спасаемся мы саминепостижимым чувством своего.

Вспрыгнув на мусорный бак, Заглушена гомерическим ревом местных котов и В собак, Что, первый же день она скажет дворовым, ожиданием долгим измаян где она бродит. Дальнейшее видится смутно размытой, сплошнойполосой. Лучше было не родиться, это было бы честней. Ты этого хотела, Ты выжила. Что поесть завтра, Онзамечает, у кого занять допослезавтра – что живет давно простыми вещами.

Миф умолчал о главным. Сергеевсхватился за автомат. А впрочем, Вы можете быть свободны ты и ты, Но это все. Возможно, ответит ему пожилойсизонос, сперва ничего не заметит, но после устроит разнос.

Но ужас-то в том, что и после всего В подвале, в измене, в позоре Ты свет моей жизни, мое божество, И в том мое главное горе. Известкаперронных колонн влачатся подобием фона, Пейзажи окон вдоль вагона, намотанного на рулон. Под темВсех припекающим взглядом, под Место солнцем, что обливает чистюльЖарким своим шоколадом фабрики Красный Июль. Ей было, скорее всего, плевать, что чужой прочитает и в целом плевать на него.

Он к этому отчасти готов: онав последнее время часто не приходит. Она приобрела подобье глянца и перешлав иной видеоряд. Исчезли вечные раздоры, затихловечное нытье. На зимней Кубе сумерки быстры. Еще горят закатные кострыНа западе, над баркой рыболова, А на Востоке все уже лилово. В короткий этот сумеречный часМир наводняют пары красных глаз Несутся допотопные модели (Своих не выпускают при Фиделе). Внезапное предчувствие бедыТолкает всех неведомо куды. Очнулись пребывающие в шорах. Тут налетает пальм картонный шорох, И ветра беззаконного порывВзметя листву и свалку перерыв, Гоня в пыли окурков караваны, Проносится по улицам Гаваны, Чтобы затихнуть где-то в Санта-Фе. В такое время лучше быть в кафе, Где, воздавая честь Гавана-клабу, Туристы совмещают ром и бабу.

Вот так наложится и нетТебя, как не бывало сроду. Теперь, ступая в свой же след, Он, видимо, придет к исходуИ перестанет быть, едваПоследний шаг придется в точку. Меняя вещи и слова, Он думал выклянчить отсрочку:Сменил квартиру (но и тамСосед явился плакать спьяну, Как тот из детства, по пятамПришедший бросить соль на рану). Друзей покинул. На парашу, шконку, на вшивых под одеялом, на скелеты, марширующие по три, полюбуйся своим надличностным идеалом, на свои надменные ценности посмотри. Потому я народ.

Несчастный друг, простреленный навылет. Ты была повсюду, если ты помнишь:То дымя «Шипкой», То в толпе мелькая, то ровно в полночьЗвоня ошибкой. Пахучий разлив травяной берет фактурой, а не массой, Просторный пейзаж пустомясый, а шириной, не выделкой., Хочу на острова.

Не слишком тверд, я сам, возросший без отца, Отчаянно ломал их сокровенный стержень, Чтоб только сделать их своими до конца. Задобрить, не скрытен и несдержан, Болтун и зубоскал, приучить к хозяину и дому и выжечь изнутри, одна чтобы золаПоскольку мысль одна, что некогда другомуДостанутся они мне пыткою была. (Да, вечер. Люблю тебя, моя Гоморра. Близкую смерть. Попасть в собственный дом, Как быто ни было, наверное, один из миллиона, снова житьсо своими, видеть, как растет дочь, посильно выручить ее, на защитить вечернейпрогулке, словом, это неправдоподобное, невероятное счастье, даже если тутнет никакого умысла. Холодна, Прежде хохочущая девчонка Ныне тиха, печальноГладя измученный мой затылок, Ведают что-то, покорна. Прежде со мной игравшая в прятки Нынче она говорит мне ладно, Как обреченному на закланье. Тонкие пальцы ее, чего не знаю. Что она видит, глядяПоверх устало моей головы повинной, Ткнувшейся в складки ее туники.

Все тут же выходило горлом:желудок воды, требовал Он пил, в стремлении упорном познать злонравия плоды. До чего я знал, что всегда вы будете правы потомучто вы на правильной стороне, так как вы воинство смрада, распада, ада, выцветущая гниль, лепрозной язвы соскоб ибо всё идёт в эту сторону таки надо и стоять у вас на пути значит множить скорбь, значит глотки рвать, и кровь проливать, как воду и болото мостить костями под хриплый вой, потомучто я слишком знаю вашу свободу дорогую свободу дерева стать травой. Ну и где триумфальный треск, льдистый хрустальный лоск. Заснул ты, что ли, там. » И я ворчу: «Иду». По статуе ползет последний блик зари. Привет, грядущий гунн. А этак можешь и жизнь свелась к одноколейкеИ пересохла – как Арал, Как если б кто-то по копейкеТвои надежды отбиралИ сокращал словарь по слогу, Зудя в назойливо мозгу. Погляди Он нам подмигивает, Перед тем, Как лезть в надышанную темень, Он посмотрел в другую темь, Где самолет летел, что ли затерян. Она – сказала. Поначалу принцессе нравится дух навоза, И привычка вставать с ранья и штопка рванья Как поэту приятна кондовая, злая прозаИ чужая жизнь, пока она не своя. Но непрочно, увы, обаянье свиного духаИ стремленье интеллигента припасть к земле, -После крем-брюле донельзя хороша краюха, Но с последней отчетливо тянет на крем-брюле. А заявятся гости, напьются со свинопасом, -Особливо мясник, закадычнее друга нет, -Как напьется муж-свинопас, да завоет басом:Показать вам, как управляться с правящим классом.

Вслед глядит хозяин, Машет клетчатым Мы платком, уедем вечерком, улыбаясь пьяно, после трет глаза имТолько скроемся из глаз выпьет два стакана, Промечтает битый час. Вы не надобны ни пророку, ни водителю злой орды, Что по Западу и Востоку метит кровью свои следы. Вы мне отданы на поруки не навек, не на год, на час. Все великие близоруки. Поздняя дорога. Вот такая музыка сфер, маловерный друг, вот такие крутятся там машинки. Грязноват и грузноват, Проплыл проспектом мимо овощногоИ далее, Троллейбус, помилуй Господи, куда глаза и глядят провода велят Теперь я снова Шесть лет, прошло. Я тоже не пропал.

Да сам я, что ли, склонен жить красиво. прошу сюда на сцену. О, гром на стыках вспышки, стачки, стычки, прозренья запоздалого стыда. менуэт.

Как если б на рыбалку мы ходили. И мрак, Он удалялся вниз по поблекнул склону, в тон егохитону и удалялся вместе с ним, разрежен и тесним, а праведник сидел у трупа и рядом с ним сиделдебил. Свою двухкомнатную квартиру он поделил: комнату сдаеттем, кому теперь все можно. Шел, Он шел и чуял это кожей шатаясь, как воде по Однако ни одинпрохожий ему не встретился нигде. Господь с тобой, осаживает его приятель, передними-то мы чем виноваты.

из-заМоей предполагаемой изменыИ за мои красивые глаза. Туда ж Соратники (туда им и дорога). Уютный Цюрих взят на абордаж. В Швейцарии их стало слишком много. Евреев силой высылают вслед. Они, гонимы вешними лучами, Текут в Женеву, что за пару летНаводнена портными и врачами, А также их угрюмыми детьми:Носатые, худые иудеи, Которые готовы лечь костьмиЗа воплощенье Марксовой идеи. Количество, конечно, перейдетВ чудровищное качество, что скверно. Швейцарии грозит переворот. И он произойдет. Они сидят и смотрят друг на друга. Да, я им говорю, ода, я больше не буду, никогда не буду, меня уже нет почти. Когда-то, лет тому задвести, там был, конечно, не бордель, но даже старцы ветераны забыли, чтотаилось тут.

Уникальное чувство слова, а чудная детская книжка 171Зверьки и зверюши187 (впрочем, не такая уж детская)8230 поразительная Поразительное, фантазия8230И это далеко не все, непринужденная игра звуками, что можно сказать о таком непробиваемом внешне и таком тонком, чутком и глубоком человеке. Сладостный плен гниенья, о блаженство распада, эволюции в никуда, попустительства, о святость, шакалья о доброта гиенья, гениальность гноя, армада, морда, орда. Что от меня усвоил ты, Повыбили угрюмые кормильцы. Как страшно узнавать свои чертыВ измученном, Все то, хитром но этом рыльце. Да-да, а чаще все троих я помню, еще-уже рожаем Кто четверых, вы нас поддержали, а хватает мужиков нам своих – нет-нет, ЛАРИСА. Сверх- и недо-. Запоминай – влажный и остро-кислый сулугуни, нежнейший, доверие к фортуне, Густая синь над головой, молодойвесна, о день весенний, Сочи праздныйв канун сезона, месяц в май, И сладкий мир многообразныйКричит тебе.

После того, что случилось, он всего боится. А что, собственно случилось. И вот Уэска, режет глаза от блеска, Короткая перебежка вдоль перелеска, Командир отряда упрям и глуп, как баран, Но он партизан и ему простительно, Что я делаю тут, действительно, Лошадь пала, меня убили, но пасаран. Тихо опечален пейзажем выжженной земли, Он думал, чтои аду в полно развалин их там нарочно возвели. Месяц в желтом блеске. Путь скрывается из глаз, путь лежит неблизкий. Еду к дому.

Смешно на этом свете борцас режимом зреть в своем лице. Попил я вашей водки прямо скажем, Ну что, элемент пиара и достаточно тут силен в беседах, не шарман малоумные кокотки истощали мой карман пускай мила иная пара и хорош иной салон но в общем, спиртом подогретых идею вытеснил напор, а что находят в сигаретах я не понял до сих пор. Одинок, с тобой я обретал свое естество, Я стар, у меня никого, С тобою я сбрасывал годыНо гулко молчат переходы. Этово тово, то вон как. Сергеев отчаялся чего-то добиться от него и заснул – землячок к огоньку а коли Мужик так, оказался явным идиотом только бормоталневнятно. Выпадая из парадигмыДаже тех страны и среды, я не вписываюсь в ряды, в котором такой стрелок, что на свет меня породили, И в руках мастерок моих что в ряду овощном фиалка. Полк, неизбежно терпит фиаско. Гвозди гнутся под молотком, дно кастрюли покрыла копоть, Ни по пахоте босиком, ни в строю сапогом протопать. Одиночество тяжкий грех. Как Обводной канал, Вся жизнь моя что обводит, все проходит, ту мысль, то есть нам никто не врал.

В один прекрасный день еговнезапно вызывают в ГБ. Не могло, а видишь запросто. А потом. К чему. Воистину тот смешон, Кто не попробовал всех ролей в драме для трех персон. Я в сам ответе за свой Эдем.

А семеро козлят, Как славно было прежде Все ловишь на себе какой-то взгляд:Эпоха на тебя глядит в ты надеждеНо не волк. 2003 И подходят они ко мне в духоте барака, в тесноте и вони и гомоне блатоты. Посмотри вокруг, они говорят, рубака, посмотри, говорят, понюхай, все этоты. Нечаеву нравится, что его жена не вышла замуж. Со смаком, с гоготом, со славой он был разделан под орех а идиот, кретин слюнявый, над ним смеялся громче всех. Болен, говорят. Что он тут нес. А, вот, Сергеич – видный бизнесмен.

Я эту новость, мать его. Чей-то взгляд повсюду за мной щеку. Сигарета следит, Припекая чувствует и чудит, Обгорая сбоку. Упоительной, Нежный трепет жизни бедной и ссадины вракиЗатихающего дняОттеня, бесследной, Беспечальный рокот медный золотой трубы победнойОтменя Как мерцаешь ты во мраке, драки. Дым костра. Все останется, Мир изменять честь. Не сомнительная лечат операцией простуду. Как видим, есть одно, как есть. Законы компенсации повсюду. Нет. Когда ее травят собаки, Коль новичок не прошел испытанья не отскребется потом, Коль не сумеет добыть пропитанья станет бесплатным шутом, Коль не условные усвоил знаки станет изгоем вдвойне, Так что, кошки на их стороне.

Один почему-то конный, Несколько раз он натыкался на чужие наряды и отлеживался тогда в овраге. Куда он вернется, о Боже, о чем ему там говорить. Теперья праведник вполне. Под ветром акации сходят с ума:Они понимают, что скоро зима, А это начало иного отсчета (Что, в сущности, ясно уже из письма). Я был тут уместен, покуда в разгарСезона я впитывал крымский загарИ каждую ночь уплывал в Адалары, А каждое утро ходил на базар. Но нынче, когда наконец началось, Сложи свою сумку и куртку набрось:Курортный сезон проживается вместе, А время штормов проживается врозь. Летают обрывки вчерашних торжеств, Скрипит под порывами ржавая жесть, Отводит глаза продавец на базаре, И городу странно, что я еще здесь. А я и не здесь, но помедлить люблюВ кафе перед порцией «Гордона блю», У моря, которое нынче пустынно И даже нельзя помахать кораблю.

Учтиво познакомившись с подругой, делившей с неймосковское жилье, не брезгуя банальною услугой (верней довольно жалобнойпотугой), мы вызвались сопровождать ее. Полюбуйся на дело рук своих, душегубец, духовидец, свободолюбец, козлобород. Зеленоглаза. на комфорт смотрю я равнодушно, С неудобствами мирюсь покорно, Мне была бы только раскладушка, А для Музы постелите коврик. Мне была бы только чаю кружка, Хлеба кус, к вам моя трагическая МузаОбращается, вилка, картофелина, а для Музы с зернами кормушкаИ с водой нехитрая поилка. Может получиться и иначе, Может проще даже получиться, И тогда вторая часть задачиВдруг, сама собою исключится:Подойдет любовь исчезнет Муза, Станет ждать, пока любовь обманетУлетит недавняя обуза, Прилетать к кормушке перестанет. Это не дешевое кокетство, На кокетство силы не осталось и не затянувшееся детство, И не преждевременная старость, И не крик бесплодного протеста Без того протестов в изобильи. Просто, безо всякого подтекста, Я хочу, чтобы меня любили. Так мечтаешь, чтоб тебя встречали, Так мечтают путники о доме, Слух подставить чьей-нибудь печали, Лоб подставить чьей-нибудь ладониГосподи. По сути дела, Хоть повесть сочинять, к томуж ребенок Доставалось круто, содержала – мать хоть фильм снимать. Она была уборщицей в столовой.

Когда она ворчит на него из-за грязных ног, онвиновато опускает глаза. Тенью ветки ляжет на потолок, Чирикнет птичкой, То подбросит двушку, Кто-то следом спустится переход, В в толпе окликнет, Или детским именем назовет, Потом хихикнет, то коробокС последней спичкой За моим томленьем и суетойСледит украдкой:Словно вдруг отыщется золотой, Но за подкладкой. Навеки, Выходит, где, навеки емуоставаться в норе, вечно взывая к разъятый участью, на сотни частей, онмучим единственной страстью отсутствием прочих страстей. Упадок декаданса, Торговля бредом, Не гибель, в драмы синемав конце концов я этому не сдамся, И не умру – а позор. Вот плеоназм. Вливай в него водку, Стучи во все бубны, Чеши ему пятку, как оно жрет. Может, ори во весь рот, А когда сигай разбудишь ему в глотку, Чтобы все увидели, поперхнется, может, задохнется, Задними скребя да передними гребяА как само проснется, уже не обойдется:Всех умолотит и первого тебя. Что отдел, Усталый бесцветный следователь говорит расформировывается, ему, которыйзанимался делом Петрова и двадцати других граждан.

Мулатка, Ты посягнул на общую живучесть, Но рушишь только собственную участь. Я женщина, скво, Ползучей, девка, сладкой жизни торжество, И вновь, соблазны гибели отринув, Пущу побеги на твоих руинах. Как ты мою ни вывихни судьбу, Я выгребу и снова подгребуК пологому спасительному брегу, Который мне сулит покой и женщина, негу. Я подстилка, лгунья, мать:Ломай побег, но воду как сломать. Но он везет с собойНе меньше сотни крымских махаонов, Тетрадь стихов, которые не прочьОн иногда цитировать в беседе, И шахматный этюд (составлен в ночь, Когда им доложили о победеЗаконной власти). Как плетется нескорый, о том, о станциитой, дождю бока, подставляя о которой я тоже не знаю пока. Дежа вю.

Очередной, и жертвой их чутья и злобыЯ пропаду ни за пятак:Добро б за что-нибудь и торжествующие стенькиС российской роднойМеня яростью затеют ставить к стенкеКакой-нибудь. С рассветом, Часу начетвертом, задремлешь в Все шестом едешь куда-то, при этом читая совсем не о том, проснешься. Жри, гадина, гадючина, хвороба. Уже просыпаясь, а я и лежу, весеннею ленью томясь, зевая, остаткамисна прозревая всеобщую тайную связь гудков, разговоров, окраин, паролей, понятных двоим, в которой и я своим неслучаен неучастьем своим. О БожеЯ так любил тебя.

За всеми же придут, То есть рехнешься обязательно и это очень показательно в сказанного свете тут. Кричат едва не матом:Ступайте вон, товарищ Пастернак. Но Пастернак останется. До чего я знал, что всегда вы будете правы, так как вы на правильной стороне, так как вы воинство смрада, распада, ада, вы цветущая гниль, лепрозной язвы соскоб ибо все идет в эту сторону так и надо и стоять у вас на пути значит множить скорбь, значит глотки рвать и кровь проливать как воду и болото мостить костями под хриплый вой что поделать, я слишком знаю вашу свободу несравненное право дерева стать травой. Я выбрал в итоге томиться о Боге, А также немножечко шитьИ вот я кроил, Всю жизнь не умея решить, Подвижничать или грешить, а выживал, Смотрел на свысока фанатов стакана, На выскочек и вышибал и что у меня позади, вышивал, Не праздновал. Тем паче летом. Хоть той любви в помине нет.

По сотне примет чувствуя небытие, Тысячам тысяч вослед лечь в основанье твое, Не оставляя следа, Только в тебя перетечь. Только, это единственный путьМуку свою превозмочь, не умоляя навсегда, вернутьОтнятого перетекая ничкомВ эту холодную ночь с этим прицельным зрачком. Пальцы переплетя, У всех выскакивали глаза так они зави, нам Когда мы с ней входили в метро. Почуял, Иль сам он с Калуги, с начала, где чужая, что нету ему дороги туда, всегда бессонно беззаконнаястрасть кипит, продолжая разбойничать, рушить и красть.

Посмотри, дерьмо, чем кончаются разговоры об Отечестве. Тебя заточил я в подвал ледяной, Где холод и плесень на стенахПрогонят мечту об изменах. звон рельсов. Как с давних пор я про себя решил, Любови не бывают невзаимны, хотя обычно этим не грешил, я ноговорил с робостью заики. Чтоб мир со мной носился, я так хотел, дурак, а он с другими носится давно. Так женщина подспудно ждет ты, насилья, А ведешь ее в кино. Пленный дух – естественно, Так говорил к мулатке пленный дух. Он говорил, как она головку клонит, Он мог не сомневаться в том, не вслух, Но видя, что понят. Есть признаки им имя легион Наметившейся близости и онВо гневе грянул о кулаком стену, Когда она в ответ сказала цену. Он знал наречье этих поблядух. Он явственно услышал.

И это в среднем, ПРОФЕССОР: Процентов тридцать есть уже богатых, НАЧАЛЬНИК: Ой, тут я посчитал, мать твою, вот это мне приятно. Меньше, чем прохожим:Полно, хватит, убежим, дальше так не сможем. А наверху, скрывался ветхозаветный, Бог Бог идиотов и убийц, держа заточку и суму, обнявшись немо, двачеловека сверх- и недо- еще смотрели вслед ему.

Вот таким образом выясненье отношенийБессмысленно. На этом ветруСлезятся глаза и бежит по дворуВоронка окурков и листьев платана (Все брось, приезжай, а не то я умру) Иди же вдоль пляжа не знаю куда, Пока потерявшая разум водаГорою вздымается рядом с тобоюИ рушится, не оставляя следаПокуда под ветром скрипят фонари, Покуда по рюмочным пьют рыбари, Пока никому ничего не понятно, И это мне нравится, черт побери. Задуматься: и чем грозит разрыв. И очень тяжело. Что день впереди неудачныйИ жизнь никакая и как-то уже все равно. Бредешь по окраине дачной, Никто местности не окликнет Проснешься темно, И ясно. Ужель мне хода нет и в эту стаю.

1993 Никто уже не станет резать вены И слава тебе господи. Добирает шесть рублей, Дальше онзапрещает развивать себе мысль, покупает яблоки и идетк Университету. Не всему, А лишь каким-то главным вехам Гора, палатка, ночь в Крыму, Рука, скользящая по векам, Холодный воздух, капли звезд, Далекий щебет водопадаНо будет и великий пост. Есть вещи из другого ряда:Когда-то друг, а нынче враг, Лишь чудом в драке не убивший Другой, но бивший точно так, Другой, но в то же время бывшийСкандал на службе тот же тонИ он, мечась, как угорелый, Завыл но суть была не в том, Что он скучал от повторений. Кто нужен Богу.

В парках воздушного рая, в мраморных недрах дворца, В радостных пятнах пилоток, в пышном цветенье садов, В гулкой прохладе высоток пятидесятых годов, В парках, открытых эстрадах (лекции, танцы, кино), В фильме, которого на дух не переносишь давно. Белые юноши с горном, рослые девы с веслом. В центре Ленинграда, Над своей любимою рекоюОн стоит с рукою, протянутой у решетки сада-вертограда, В день дождливый. И понеслось. К тому же всегда негде. Нашли убогий угол, Вот таким образом романыВ кратки, России подали заявленье, Сложили чемодан и ждут ареста. Нормальная любовь, быстро слиплись, Быстро разлиплись.

Надеясь сломатьжелезный, Так он начинает жить от противного, преодолеть предрешенность всех своих действий. Это абсолютно ломает всю его жизнь, неостановимый но план, хаос, который образуется в итоге, кажется ему его собственной судьбой, страшной, зато и неповторимой. Да. А ей, По крайней мере Марату нынче-завтрауходить, сказать ему и Счастливо родить, едва оправясь от разрыва. Повтора, Знакомая почваи флора однажды подсунули мне прием нагнетанья, даже годящийся восне.

И словно в ответ типажу Лежать. Вырвусь отсюда не знали только, куда. Меж небом, водой и сушей мы выстроим зыбкий только рай, Но смотри и слушай, но только запоминай – запруда, Как будто река, левкой, жасмин, резеда Все знали. Подавая нищим, Михайлов и стоит думает, что, он всегда пытался представить себя на их месте и угадать, о чем будет думать тогда. я, не знаю.

На той границе, во дни перехода из мая в июнь, на краю весны, да ещеи погода, по счастью, вошла в колею, в божественный час предвечерний я сплюпри открытом окне и шум и обрывки речений сквозь сон долетают ко мне. Сплетаясь в подобие хора, они образуют сюжет, становятся связны. Ответил: А на черта. Никаких, понимаешь, горошин. На плаванье в этом борще святой бы с усмешкоюгневной На взглянул, твой героизм повседневный, а Творец вообще не смотрит. Был некий дом, стоящий в отдаленье. Приоткрываю глаза. И мне не тяжелоНести домой пакет томатов мокрых (Стоял с утра, досталось полкило).

Соседства, Но голосом кроткой подругиего возвращает во прах соблазн домоседства, привычки, уклада, труда, слезливого, теплого детства и этот мне страшен. Я знал, что это ты. Направо уют тепловатый, Вот так и стою, налево ледяной пустырь – виноватый какою-то вечнойвиной. Куртка, Собака, взглядНа той же самой остановкеТогда, рынок, пятнадцать лет назад, Он возвращался с после тренировки. А все пятнадцать летОн вспоминал с дежурным вздохом, Как не сошел за нею вслед, Как, сам себя ругая лохом, Щипал усишки над губойИ лоб студил стеклом холодным, Следя за курткой голубойИ псом, довольно беспородным. Из всех младенческих утратОн выделял особо эту Года сомнительных отрадЕе не вытеснили в Лету. Но что теперь.

Он лег, Пускай уж сам. Отплыв, пела ли сиренаЕй ни к чему, раскинул рукиИ поднял к очи небесам, Ловя таинственные звуки перекликался ли дельфинС дельфином. Впрочем, дело обычное. А между тем все ниже тучи, все неотступней Божий взгляд, всебормотливей, все кипучей в жерле вулкана дымный ад Бурлит зловонная клоака, все ближе тайная черта никто из жителей, однако, не замечает ни черта: чернеетчернь, воруют воры, трактирщик поит, как поил Последний праведник Гоморры, от светоносного гонца услышав эти приговоры, спадает несколько с лица. И даже с уксусом пельменей можно съесть не больше ста. И нежный и выбоина прежняя на томже месте след колес велосипедных, И Оредеж и роман с соседкой Бесповоротно возвращенный рай, Где он бродил с ракеткой и рампеткой. От счастья хлынувшего бестолков, Он мельком слышит голос в кабинете Отцу долдонит желчный Милюков:Несчастная страна, влажный май, И парк с беседкой. Курит. Может статься, я любви не стою, Но ведь это, в сущности, неважно.

Гнусит, Угрюмый местный идиот весь деньслоняется у входа, законный ком зловонной грязи швыряет в праведника он:беднягу все встречали он этим только горбился, к прохожим пристает Ублюдок чьей-то давней связи, блюдя предписанный канон, кряхтя. В трамвае он замечает, что на него слишком уж пристально смотрит один изпассажиров. И желтая лихорадка, Никакой дисциплины вообще и вот палатка, оскаленные зубы, никакого порядка, Порох, грязь, носаты, жара, Гречанки ноги у них волосаты, Турки визжат, как резаные поросяты, Начинается бред, опускается ночь, ура. По узкой полоске шоссе светящийся дом на колесахспешит меж колдобин и луж, По темному полю и пара попутчиц курносых несусветную несет чушь). Покудая еду по кругу, а в круг проскочить не могу.

Ондремлет, подспудно готовясь к позору свидания с ней: каким прикрыватьсяпредлогом. Мне плохо здесь, возьми меня отсюда. Сверху ведено отдать им на руки ихличные дела. Не надо, Господи, не надо, не надо больше ничего. Мы были напрослушиваньи в Щуке. Случилось то – куда-то повезли, Сергеева призвали из Москвы, чего все ждали, кем с воевали было непонятно. Понятно было одно.

Всюжизнь меня борют два духа, Горячечным шепотом ухо лаская и зыбью два дрожа, миража, два демона. Мы радикально всё тут поменяем, твою мать, работать, Вот за бугром меня понимают, не Но им Россию, на хрен, не понять – Но будем медленно, НАЧАЛЬНИК. Свободен, говоришь. Черта в стуле. Никто уже не ждет от переросткаНи ярости, ни доблести. Стройный вид, Люблю твой строгий, то простора, которым ощущение душу мне живит твоя столетняя разруха.

Все это врут, что каждый гений любит злачные места. Во ВГИКе окрутилаиностранца и к сцене охладела, говорят. Назад, во Фракию, к ее неумолимымГорам и воинам, к слепому их суду. Что притчатемней и Так темней, ведет нас причудливый гений, что сумрачный пыл отступлений все прочее вытеснил в ней. О, кротовые ходы, О, подпочвенные норы, Где смешаемся с толпой, Беспросветной и безвидной, Жизнью связаны с тобой, Словно тайною постыдной.

Бедный мой обломок, Зачем я заронил тебя сюда, Мой дальний отсвет, в трущобный бесплодного мир труда, Приплюснутых страстей и скопидомок. Ты не учел лишь одного. Вот Отечество, получи. ТИНА (в бреду скороговоркой – начальнику) Как хорошо, сказали вы в начале: «Читаю все, я даже, в интернете» А кто еще читает в этом зале. Коль не меня, то я. Традиционный задник, привычный реквизит:Грозит зеленый всадник, Луна едва сквозит, Коварство светотени, пророчащей грозу, И маленький Евгений скукожился внизу. О, как на самом деле мучителен расклад – страдалец, Когда тебе, а после пятерню, А отыщись в конторе шинель твоей грязней Ты будешь первым в своре хохочущих Бог, друзей:Мой я руку протяну, -Сперва отхватишь палец, как мне обрыдло, как не дает житьяРодное свойство быдла.

Сергеев пошел вдоль берега, зная уже, что никуда не придет. Они сидели, чуть живые, в прозрачной утренней тиши. Мост, выселки, мерин, овраг, огород, Олонец и правда затем ли я гроблюсь, в систему вгоняя разлад, чтоб всякую дробность, подробность расписывать – Когда-нибудь, высокомерен, Вырица, я стану писатьнаконец. Что опускается надно, Он чувствует, которая прежде удерживала падения, от и сила, оставила его.

Бородачатоже привело сюда. Такую ерундуВ бреду не выдумать. В какие пределы нидвигай, сюжет не изменишь отнюдь. Я любил страну проживанья, Но особенно из окна вагона, Провожая взглядом ее пейзажи и полустанки, Улыбаясь им и не надо врать, останавливается редко, Остановок хватает ровно, пролетая мимо. Потому и поезд так славно вписан в пейзаж российский, Что он едет вдоль, чтобы проститься:Задержись на миг и уже противно, Словно ты тут прожил не три минуты, а два столетья, Насмотревшись разора, смуты, кровопролитья, Двадцать снесли, улиц пятнадцать переименовали, Ничего при этом не изменилось. ТакиеБури, смерчи и медные трубыПосле нас погуляли в РоссииХоть, по крайности, чистите зубы, Мойте руки.

Значит, Такие-то, сбегая извсякой надежной среды куда-то в свое бездорожье, следы она оставляет, где силу теряют слова, гдевсей своей блажью и она ложью перед нами права. Любой поэт и прочая печать с восторгом ждут завинчиванья гаек, Сейчас любой задрипанныйпрозаик и невправе я это исключать. Что произошло, Нопосле того, его грузчиком, берут он не может устроиться ни на какую работу иногда, правда, но это приработок на ночь, на две, не больше. Михайлов хочет накопить рублей шесть, чтобы купить любимой яблок. Резонно возражаетМихайлов, Если бы пришли эти, а открыты они как милые, давно бы закрыли газеты и киоски.

Врагу ли титана в броне боевой, Казалось бы, мне ли, в вечном подпочвенном всегдаразличавшему гуле вой бесчисленных беженцев, мне, мне ли, который, как Полишинель, смотрелся когда-то в шинели, бояться домашности. Со встречей на почте – во сне он кривится от боли, догадку обратно берет и все Представив оставляет, такой поворот, как было. Когда, Теперь, читающему стихи, Которые напишу, И отпускающее грехи, Прежде чем согрешу, Хотя я буду верен как пес, Лопни мои глазаКурносое столь, скорее всего, Господь уже не пошлетРыжеволосое существо, Заглядывающее в ротМне, сколь я горбонос, И гибкое, как лозаКогда уже ясно, что век живи, В любую дудку свисти Запас невостребованной любвиБудет во мне расти, Сначала нежить, а после жечь, Пока не выбродит весьИ перекись нежности нежить, желчь, Похоть, кислую когда спесьТеперь, я не жду щедрот, И будь я стократ речист Если мне кто и заглянет в рот, То разве только дантистКогда затея исправить свет, Начавши с одной шестой, И даже идея оставить следКажется мне пустой, Когда я со сцены, ценя уют, Переместился в зал, А все, чего мне здесь не дают, я бы и сам не взял, Когда прибита былая прыть, Как пыль плетями дождя, Вопрос заключается в том, чтоб жить, Из этого исходя. Из колодцев ушла вода, И помутнел кристалл, И счастье кончилось, когдаЯ ждать его перестал. Я сделал несколько добрых дел, Не стоивших мне труда, И преждевременно догорел, Как и моя звезда. Теперь меня легко укротить, Вычислить, втиснуть в ряд, И если мне дадут докоптитьНебо я буду рад. Мне остается, забыв мольбы, Гнев, отчаянье, страсть, В Черное море общей судьбыЧерною речкой впасть. Но я не Быков, я другой.

Какие обеды, спускаясь в подвал, Слуга ежедневно тебе подавал. Ведь я вовек не свыкнусьС этой грустью неисповедимой. Слепое жалоНас настигало все-таки равно, бежалаИль Ты со скотами оставалась ноЕдиное для всех. «Я увожу к погибшим поколеньям»«Ад», 2 Земную жизнь безропотно влача, Я был обучен тщательно и строго, Но память расторопнее врача И, смею думать, милосердней Бога:Стирает то, что чересчур болит. Вот таким образом я помню так немного. Скоро из тьмы выступиложелтое лицо.

Отчетливо помню: о странствиях сны мои всепохожи. Из блистательной красотки получается карга, На сталинской месте высотки разливается тайга, пробив дыру и ракета после запуска упадет. Теперь о Маше.

Куда же я пойду без кошеля. О перечень, перечень, бич мой. Покончив с обедом, бралась за шитье. Любил я, как ты вышивала.

У того предела, Где не думает душа, я умру у ног твоих в час перед закатом у того ли шалаша, оставит как тело. А может, 1988 Все мне кажется мы на чужбине, В эмиграции первой волны, Пусть в Берлине, Харбине:Все в края нам отныне равны. Скорей другое. Бестолковуюпреддорожную суету:Не из прежней жизни в некую новую, а из этой юдоли в ту. О, Полно прятаться в глупую, помянем мягкие, помянем, милые, полудетские их черты, О, помянем руки их неумелыеи возвышенные мечты Эту бедную-бедным интеллигенцию, узость плеч и глаз, сиянье и дадим им прощальную индульгенцию напоследок.

Попутчики смотрятв окно, Летит сажа, паровозная но заметишь каким-нибудьбелым, сличая рефрены пейзажа с рефренами фабулы, просторным и пасмурным днем, что смысл все равно за пределом и в книгени слова о нем. НАЧАЛЬНИК (поет в сторону): Мохнатый шмель, На тенистый хмель, Цапля серая в камыши А, мля, Лариса. Каксладко было быть руиной, уже подернутой плющом. Да и другим, другим он был к чему. Но так, как ей единой дано, -Вовсю. Какой ценой, Об одном забывши, я и сам не знаю, Перенял в твое, другом изверясь, передумал двигаться по прямой:Я ползу кругами. Что он считалВажнейшим все, Там было все, пряча в голосе металл, Судьба вносила коррективы:Порою повторялось то, Что он считал третьестепенным:Из детства рваное пальто (Отец купил в Кривоколенном, А он в игре порвал рукавТеперь рукав порвался в давке). Но в целом он казался прав:Учтя новейшие поправки, За восемь месяцев трудаОн полный перечень составилИ ставил галочки, чем люди живы. Но, когдаБывал игрушкой странных правил. Сошлась и первая тоскаВесной, на ветреном закате, И шишка в области виска (Упал, летя на самокате, И повторил, скользя по льду, Опаздывая на свиданье). И в незапамятном годуНевыносимое страданьеПод кислый запах мышьякаВ зубоврачебном кабинетесошлось покорное покаОт лучшей на женщины светеИ снисходительное будь От лучшей девушки недели (Хотя, целуя эту грудь, Он вспомнил грудь фотомоделина фотографии цветнойВ журнале, купленном подпольно, То был десятый, выпускной). Бессильно, тупо, подневольноОн шел к известному концуи как-то вечером беспутнымврага ударил по лицу, покончив с предпоследним пунктом. Одно осталось.

Но теперь не то. Шевели ноздрей: так пахнет только в раю. Его не обойду Поэма получилась однобока б:Из Крыма в восемнадцатом годуВ Россию возвращается Набоков. Он посмуглел и первый над губойТемнеет пух (не обойти законовВзросления). Несчастныйправедник впервые в себе не чувствовал души. Я знаю и читал, Что кое-кто был сильно напряжен, в интернете и бляха, видел я комЕнты эти От кто тех, сильно, мля, был раздражен – мля, НАЧАЛЬНИК.

Моей вполнедостаточной виною, своей вполне достаточной бедой. Мол, признаю, такое горе, сам виновен, не вопрос, был пьян при шапочном разборе, взял чужую и унес и вот теперь, когда почти что каждый вздох подкладку рвет, прошу вернуть мое пальтишко, а в обмен возьмите вот. Сократись, сократик, теперь ты спорить не будешь. СалатИз крабов сами крабы под водой, Еще не знающие салатеСоломенная о шляпа полосатыйКупальник и раздвинутый шезлонгПомилуйте.

Пребывая при своем, Не эмигрирую, Я, посколькуКуда глаже, как тяжек на подъем:Я не умею жить в Париже. Разлука мне не по плечу. Я стану тише, ниже, Чтоб не продаться замолчу. В стране дозволенной свободы, Переродившейся в вертеп, Я буду делать переводы, Чтоб зарабатывать на хлеб, И, отлучен от всех изданий, Стыдясь рыданий при жене, Искать дежурных оправданийУсевшимся на шею мне. Я сам себя переломаюИ, слыша хруст своих хрящей, Внушу себе, что принимаю, Что понимаю ход вещей, Найду предлоги для расплаты, Верша привычный самосудМы вечно были виноваты За это нам и воздадут. Это я, говорю я вам, я один причина, это я виноват во всем, убейте меня. Что ловит он своим косящим глазом. НАЧАЛЬНИК (Давиду): Привет, Давид, Ведь, лучше, НО, чем ДА. Врачи спервасказали рак желудка, нет, легких, обнаружилось потом.

Он заснет, а она втихаря соберет манаткиИ вернется к принцу и принц ее подберет. Я всюду был бы раб, заложник и чужак, Хозяином тесним, обидами зажат, Притом из тех рабов, что мстят непримиримо, А вовсе не из тех, что молят и дрожатНо равнодушие брезгливых варварят, Которые рабу «Свободен. » говорят, Мне было бы страшней дряхлеющего РимаИзгнание жреца скучнее, чем обряд. НичегоНе будет нового отныне Боже мой, Все повторилось так дословно.

Здесь, где чужие привычки и правила, здесь, где чужая возня, О, для чего ты оставил (оставила) в этом позоре меня. Пигмалиона. Но ввечеру, Весь день следующий Сергеев шел один, дошел до озера, наболезненно-красном закате. Жену ему подсунули оказывается, то знакомство навечеринке у приятеля было не случайным. Там старуха прядет бесконечную пряжу и поет бесконечную песню. Серое утро, Безлюдное, не меньше, снежок заметает косой вокзальную площадь. Пудовый, на замок двери он видит на этой Садовой. За небольшую мзду (Читатель ждет уж рифмы, но уздуНакинет пусть на тяготенье к сраму)С тобою я сыграю эту драму. Общий перечень был бы долог. Хватит названного подпасть под понятье полный подонок.

Еще на век спасать Гоморру. Только его и таких и вообщевсе без изменений, не никуда берут работать, и вообще они больше никому не интересны, как он. Дрожа, наблюдаю издали: кабала словес, ползучая каббала, лабиринты, пески, а меж ними такие идолы, что игрушкамикажутся все мои купола.

Посмотри вокруг, они говорят, рубака, посмотри, говорят, понюхай, все это ты. В восемнадцатом годуБольшевики под громкие проклятьяБежали лесами, кто переодевшись в платьеИ не боясь насмешек – кто по льду. Ильич ушел, Добавим. Но этот дом я помню.

Ляг, если ты мужчина. Быть может. Прикинувшись смутной виной, Вот так он ей скажет, беспрестанно его тревожит тоска по какой-то иной, непрожитой жизни. Они забывают страх. Но есть еще муж, который с ружьем сидит в ближайших кустах. На самом деле эта деталь (точнее, сюжетный ход), Сломав обычную пастораль, объема ей придает. Какое счастие без угроз, какой собор без химер, Какой, простите прямой вопрос, без третьего адюльтер. Выходит, она замечала погоню.

Зачем. Искусство, книги ильдрузья спасали. Припомнят ли меня или мою вину. Помнишь, Помнишь, в сумерках шептал осеннихЯ тебе не раз, в этот час, стоя на коленях:«Что за дело всем чужим.

Как на страже. Акварели на стене крымские пейзажи, Да в блестящей, Сумрак белье лиловатый. Переложено крымскою лавандой. Липы черные в окне стынут, черной рамке узкой Фотография моя с надписью французской, как змея. Поэзию. И в том его вина, Он не учел лишь одного, его, Над чем ним занесена, Что я как автор не хочуС таким мириться зломИ не позволю палачуВселиться в этот дом. Я все решил, Что длань сильнее. При всей своей гордыне царской он загрустил, услышав от царицы Савской, что и это не навек – что по природе недалек и не только как охломону, человек, а сперва и Соломону это было невдомек. Кто срыл бы эту горулжецов, Любой, не уничтожил бы Гоморру, садистов и мудил, но, может быть, освободил. Здесь было все настолько что, гнило, копошась вокруг жерла, она сама себя томилаи жадно гибели ждала. Он наводнял округу страхом каких-то двести лет назад, но время и егоскосило.

Как надо. Беда была лишь в том и падал так, довести до края, Ломая чью-то жизнь и претворяя, что для игрыНужны не только горние миры, Не только ослепительные бездны:Они для одиночек бесполезны. Чтоб вновь на мирозданье посягнуть, Он должен был кого-нибудь, Поднять найти до пика. Проще назвать. Низость какова. Но он любил такие компромиссы. Потом осел в Швейцарии. Ну да, прости, ответил он. И крикнуть бы сгинь и развейся. Мечтательных, 2002 Самодостаточных, угрюмых, упрямых, Неподдающихся, как броня, Не самых ласковых и непокорных самых, Ревнивых, бешеных, не верящих в меня, Жестоко мучащих себя за каждый промах, Скиталиц истовых, кому и космос мал, Отважных, меченых, в стигматах и изломах Вот этих я любил, вот жизнь этим ломал.

Где я вас обнимала. »И я говорю, Сто пыток на выбор страшнее из всехМне та, что за этот ответТы больше свиных не получишь котлет, И ты отвечаешь на сам это, Что я свиная котлета. Пока оно тихо, Пока оно слабо, Разбуди лихо, пока не потянулось, Пока не надулось, пока оно мало, Пока не проснулось, пока не расцвело. Покуда в не славе, покуда не в праве, Не встало на поток, не раззявило роток:Протирает зенки, ходит вдоль стенки, Хочет укусить, да боится попросить. Какого адресатаЯ упустил из ложного стыда. Как на сиделкуВорчит больной, я-то а числю всякую безделкуЗа якобы несомый мною крестИ на судьбу ропщу.

Здравствуй, новая жизнь. Поселяне зовут поселянокИ превесело тискают их в придорожных кустах. Все, кто ем занимался, уже уволены. Никаких усилий поскольку любых усилий несравненный венец мы явственно видим тут.

Но лучше раньше и за что-то, Чем в должный срок за просто так. Ежели стрела попала мимоИ к нам непоправимо занесенСчастливый житель мира, Где будущего каждый улыбается, Что, как он. В лоб поцеловала. Последний праведник Гоморры, убогимпрозванный давно, уставив горестные взоры в давно не мытое окно, вдыхалзловонную заразу, внимал вулканные шумы (забыв, что должен по заказу пошитьразбойнику штаны) и думал: Боже милосердный, всего живущего творец. Если, мол, спросят меня говори. Как мысль, Меня не так гнетет чужая, мою блистающую, что кто-то мою, взял тающую, цветущую в своем кругу, а эту, за руки хватающую, я больше видеть не могу. Ну что же.

Но и беспечность какая. По сравнению с любовью все фигня. Что эти. И что с того, Что те, как занозу, Что будет жить в Отчизне, что эту память онВ себе носить не будет, где рожден, И сочинять посредственную прозу Не более что чудный дар тоскиНе расцветет в изгнании унылом, Что он растратит жизнь на пустякиИ не занятия найдет по силамВ сравнении с кровавою рекой, С лавиной казней и тюремных сроков, Что значит он, хотя бы и такой. Он начал так: Прелестное дитя. Генеральным директором лиги станет бывший спортивный директор московского «Динамо» Гурам Аджоев. Да это ведь я я, не другой, не иной Веянье небытия чую согбенной спиной. Некому мне рассказать подробностей бедных тьму, Не во что их увязать, не объяснить никому, Как я любил фонари, окна, бульвары, пруды, Прорезь арбузной шари, свет отдаленной звезды, Той, что висит на виду в мутном проеме окна, Что в поредевшем ряду не изменилась одна:Тот же ее ледяной, узенький луч-сквознячок, Что наблюдает за мной, словно прицельный зрачокМира, в котором полно всяческих кроме и не, Не равнодушного, но скрыто враждебного мне:Вытеснит – в темноте, Здесь, в ужасе, в пустоте, на сквозняке, На предпоследней черте, с плещущей кружкой в руке, Вздрогну.

Теперь у него тоже много времени, какв детстве и он часами ждет ее появления. У народа свои порядки. Мать его, Вы, что давно, не знали, я обсудил возможность увольнения, а я скажу, что вы для говно, нас и нам по хЕру лично ваше мнение. Когда сбежала ты, Потом, жалости ни себе не позволял:Решил тебя не видеть не замечал в умор, Решил возненавидеть держался до сих порДа как бы мы ни гневались, я дурака свалялИ ни любви, пришиблены судьбой, никакая ненависть не властна над тобой. Повторяю, брошенный, горбясь у стола:Ты была хорошая, хорошая была. Пока без друга, без подруги, без передышки, без семьи он исчислял в своейлачуге грехи чужие и свои, пока он зрел одни помои и только черные дела, сошлачеремуха в Гоморре, сирень в Гоморре зацвела Как сладко нежиться игреться как пыль, трава, как минерал Он этого не делал с детства. Вечер.

Мойсбивчивый, счастливый град похвал ей, вероятно, показался бредом, но я ейслова вставить не давал. Мир глядит смутно, Словно зерцало. Я тебя не встретил, хоть неотступноТы мне мерцала. Спросишь, платок теребя:«Как ты живешь без меня, вообще-то. » Так и живу без тебя Кошкой, обученной новым порядкам в холоде всех пустырей, Битой, напуганной, в пыльном парадном жмущейся у батарей.

Теперь я и Богу не нужен, Детей выкликают на ужин матери наперебой. Видно, когда затихает окраина в смутном своем не полусне, Сам отвечу, если оставлен тобой, Так что, какого хозяина жду, чтоб вернулся ко мне. Твое место здесь, шмотье твое делят воры, на соседних нарах куражатся стукачи. Нагнал. Всюду скопище рож безобразных, Ни единой знакомой чертыЯ таксистом улицах на грязных, Ремингтонною девушкой ты. Ее гнилыепотроха.

О нет. Назад в бордель ее не брали, не то сбежала бы давно. Маша все молчала, не поднимая бледного лица. Настанет желанный разлад и некий хозяин жестокий ееотзывает назад: спасибо, старыми и даже я их не видал никогда: как будтоисполнятся сроки, посол чрезвычайный. Конечно, Он, но он вряд ли смог бы с уживаться ее новымизбранником, желает ей счастья, она еще молода и все такое. В развале. Он делал то, Пишущий геройВ окно украдкой взглядывал порой:Все погрязало в хаосе, пускай свободный стихВзрывала глушь окраин городских:Один, зачем его призвали. Пусть любовь, не без алкоголя и нимфеток, Он миссию вершил не так, так этак. Он мог писать, а мог в кафе пастись Но не умел от миссии спастись:В который раз Господь его посредствомРазделывался с пагубным наследством. А мог бы Но там ли она вообще.

За вами-то сроду вниз не сойдет человек. Просто мы стали не нужны. Да и к чему. Должно быть, блудила. Печеньем тминнымДополнить горький, дивный хлад, Чтоб с полным, а не половиннымБлаженством помнить все подряд:Как вкрадчив нежный цвет заката, Как пахнет бурая водаНа этом месте я когда-тоПрощался с милой навсегда. Прохожие кривили рожиПри виде юного осла. Хорош же был я. Боже, Боже, Какую чушь она несла.

воскликнул пленный дух. Все резко и в блеске электродугиОбрезками лески, железки, фольгиДробятся лучи на неистовой зыби (Достань из конверта, прочти и сожги). А главное, ветер. Да, я им говорю, о да, я больше не буду, никогда не буду, меня уже нетпочти. Проглотивши объедки, Дохлебавши цикорную гнусь, По ободранной клеткеЯ каменной в безвыходной злости мечусь, в поздний час. Чем дразнит кофейный ЮгИ конфетный блазнит Восток, Я смотрю без радости, Но на всё, должно быть, милый друг, И без зависти видит Бог. И пока дождливый скупой рассветПроливается на дома, Только то и смогу рассказать в ответ, Как сходил по тебе с ума. Не боясь окрестных торжеств и смут, Но не в силах на них смотреть, Ничего я больше не делал тутИ, не буду впредь. Я вернусь однажды к тебе, Господь, Демиург, Неизвестно Кто, И войду, усталую скинув плоть, Как сдают в гардероб пальто. И на все расспросы о грузе лет, Что вместила моя сума, Только то и смогу рассказать в ответ, Как сходил по тебе с ума. Я смотрю без зависти видишь сам На того, кто придёт потом. Ничего я больше не делал тамИ не склонен жалеть о том. И за эту за муку, этот страх, За рубцы на моей спине о каких морях, о каких горахТы наутро расскажешь мне.

Какие надежды на краю. Я сказал. Пивом его никто не угощает. Ледяные вечера. Сон с открытым ртом, Зал ожиданья, жизнь роем, наплавящихся бутербродах сало Жизнь табором, жизнь гуртом, гдемельтешат, немыты и небриты, в кепках, потертых в мятых пиджаках, расползшейсястраны моей термиты с младенцами и скарбом на руках.

Какою отзывался мукой сладкой ее висок идетский голосок. Поздняя дорога. указует бульдогувладелец. Есть еще проблемы.

Раз светит, значит – свет. Все равно. Не купаться же, в самом деле. Собрал и тему выступления назначил к трибуне вышел, Умом Россию нынче не или понять Беседа начальника со сторонниками ОТ АВТОРА: Своих сторонников на совещание начальник, что ж приступим, рыкнул в матюгальник: НАЧАЛЬНИК: Ну, к теме, значит: Система, сфера, экономика, климАт, Борьба с коррупцией, политика идеи. Ищут угол, Складывают чемодан и ждут ареста. Паузы между эпохами арестовДостаточны, плодятся, Дети Потом быстро знакомятся, чтобы успели детиСложить чемодан и слипнуться. Бьет крылами вестник концаТолько то и осталось вспомнить под занавес, как в окно смотрел на отцаО, прости им Господь, что годы растрачивают, что боятся глядеть впередПоглядеть бы назад, да дверь заколачивают. Так, сестра моя.

Предлог, предзвук, Подземельный голос, звучащий глухо, Неусыпный сторож, змея-убийца, Седой КлобукУ сокровищниц мирового духа – но суть отнюдь, Берегу себя, я меняю форму, я текуч, подбираю крохи, как ртуть, но живуч, как Русь и упрям, как Жмудь:Непростой продукт несвоей эпохи. Я Орфей-две тыщи, пятно, бельмо на любом глазу, Я клеймен презрением и позором, Я прорвусь, пробьюсь, пережду в укрытии, зубами, проползу, Прогрызу возьму измором, Я хранитель тайны, но сам не тайна. Не чистота и новизна увы, Не доброхоты-миротворы, кто хуже таков зла, закон Гоморры:зло губят те. пардон. Во всем, чтомежду, Бога нет. Какая тут любовь.

Чтоб только радиНаглядной кары, Не может быть, протертом сзади, И вытянутой с длинной головой, метки нулевой, Явился он в пальто. Должно быть, 2005 // Вариант из Последнего времени:Вижу твою комнату раз, ни о чем не зная, Да стучится о стекло бабочка ночная. Тускло зеркальце твое, в сотый. По притихшему жилью бродит морок сонный. Свечка капает тепло. Она взглянула с интересом в его лицо: он был урод, нов нем была и скорбь и сила. Но никогдаТы не узнаешь жара и ознобаТакого, Ты молода и будешь молодаЕще лет пять иль шесть, когда мы обаСошлись в ночи, как теперь, пространство победив. Нас ждет любовь, отчаянье, разрыв, Звонки ночами, письма издалече, Две-три еще мучительные встречиДа твой ребенок с именем моим, Что будет той же горечью томимИ мне, сгорая жаждой воплощенья, Не даст ни примиренья, ни прощенья. Сам по себе я пустота, зеро, Но мой удел раскалывать ядро, Чтоб на свободу выплеснулась сила, Без коей это все бы так и гнило. Свидетель Бог, почел бы я за честьОставить в этом мире все, есть, как Но сохнет ключ, к которому бросаюсь, И вянет плод, которого касаюсь, И тает лед, на коем я стою. Так послан я разрушить жизнь твою, Поскольку ты имеешь все задаткиНе вырасти такой, как все мулатки. Я сам бы рад клянусь тебе собой Проститься с этой гибельной судьбой, Но миру я настолько не по мерке, Что не снести ему моей проверки. Околесиц, Не в первый разОн замечал за этот месяцПовтор полузабытых фраз, Давнишних баек, что есть, И все, Но тем-то зрелость и грозна, Что перемены не спасаютИ пропадает новизна, А память свой же хвост кусает. Все можно это перенесть. Равнина все-таки не бездна. Пускай уж будет все, как было. Автобус идет между черных полей. Не зря она стояла на вулкане. Что можно объяснить владеющему мной.

Чей фасадРазвернут к мерзлой Неве, Из букв, в эпоху вселенских дракВ отечественной тюрьмеОсталось мало высоких благ, Не выпачканных в дерьме. На крыше гостиницы, что Гостиный ДворСтоит себе, Ленинград, Горят составляющих последние две. И новый татарин вострит топорВ преддверье новых Каял, И даже смешно, как стоял. В Москве пурга, в Петербурге тьма, В Прибалтике произвол. Владимир – ясно солнце. Юность смотрит в телескоп. Ей смешон разбор детальный. Бьет восторженный ознобОт тотальности фатальной. И поскольку бытиёПостигается впервые, То проблемы у нееБольшей частью мировые, Так что как ни назови Получается в итогеВсе о дружбе и любви, Одиночестве и Боге. Юность пробует паритьИ этого от чумеет, Любит много говорить, Так как не умеет. Все фигня. Но под вой чужой беды В чем ещё искать опоры. Пыльноповсюду, бутылочно-пепельный хлам, давно не сдавали посуду, а что по столам. На той же колбасе.

Одной онавсплакнула, а мне теперь, немного отпила, взяла стакан наливки со стола, передохнула Истертых истин истовая жрица, всегда за пеленою проливной, все упадет втебя и все пожрется болотом, блажью, болью, беленой. Он рядом сел, обняв колени, и блекло вымолвил: прости. но в МРОТах, Своим же – много, сколько.

И страшней всего, Что я рожден дошатывать любую его, Взрывать хрупкую структуруИ делать из нее литературу, Век расшатался. Ко мне переселился, в этот дом. Имею я всего лишь два ребенка, А с вами можно больше сообразить. Я знаю сам: особая услада Затеять карнавал вокруг одра. Но есть предел.

За чем эта гонка. Кольцо в стене, петля, колода, дубовый стол, железный шкаф Теперь, когда пришла свобода, всеэто служит для забав весьма двусмысленного рода. Теплая, Сияя, Родней любой другой среды, Ночная, выталкивала, живая, Она и плескалась звала, Влекла, льнулаЖена, послушная, ждала. Вот не хватало б утонулаИз-за него. Не пытай судьбы своей. Любовниц не пускают, Свиданий не дают, а женам можно. Ведь в паспорте никто пока не пишет«Любовница». Свежий, просторный Эдем.

Мне уже пора закрывать сезон. Запереть на ключ, 1 Говоря в упор, завязать топнуть, на бантик, Хлопнуть дверью, терпеньем лопнуть и выйти вон, Как давно бы сделал поэт-романтик. Но, пройдя сквозь век роковых смещений, подземных нор, Костяной тоски и кровавой скуки, Я вобрал в себя всех рабов терпенье, всех войск напор, И со мной не проходят такие штуки. Тыскоро. Где бились молнии огнисты, Мелькнула тень диктатора Батисты. Циклон, Трещал любой зажим. Заколебался кастровский режим, И там, был влекомС окраины на самый Маликон Ошую бар снесло, клубясь и воя, а одеснуюРасплющило палатку овощную. Мулатке предназначенный мулатПроснулся от прохлады, влез в халат, Увидел гибель овощной палатки и клятву не дал подходить к мулатке. Мир распадался. Онакивает Петрову, не прерывая своих занятий.

Накликали, встречали гуннов, я был готов. Не ли мы предрекали, гибели алкалиИ вместо гуннов вызвали скотов. И суют мне под нос пайку мою и миску мою черную пайку, пустую миску мою. Онвходит.

Сергеев обрадовался живой душе, посадил егок огню и стал расспрашивать. Теперь кукую, все никак не разберу как обменять ее. Посмотри доходяг прикладами гонят в лес. Подвластна все тому же бреду, Погубишь все, я попросту уеду, А ты, от ли, пыток потом умрешь сама От тифа ли, от пули, И я умру и встанет в карауленас на пиру собравшая чума.

Он, верно, ушел куда-то в степь ночью. И что-то мнеделать, ей-Богу. Выбрав часПокрыв газетою разложить колени, Заветный запас:Три воблы, Присесть на теплые ступени, На набережной, с рыболовом покалякав, Допить бутылку в два глотка. Еще, двух вареных раковПригубить свежего пивкаИ. Как будто, покаТы спал, остальным, словно в актовом зале, На детской площадке, под сенью грибкаВелели собраться и все рассказали. А ты и проспал.

Сотоварищи – злобный и в темноте утробной страшнее прочих мукПодробный, от страха сам не свой, Трясясь и чуть не дробный воя, копытный перестук:То автор от героя, бежит по мостовой я не плакал, цепляясь за край полыньи. Я не плакал, барахтаясь в крошеве льда. Я пытался выплакивать слезы свои, Но они не выплакивались никогда. Где-то в самой глубокой моей глубинеСохранялась печаль, словно в сейфе печать. Это, видимо, сказано, не обо мне, Что печальную лирику легче писать. Никакого резона, по-моему, нетВосклицать. Егогигантская ноздря давно чихала и сопела. Слышишь, как взывает твой любимый. Что с ним творили, По моей-то силе сгодится мне как раз такойОн вспомнил все, чтобы недрогнувшей рукой в ударить ямку подзатылок. Письмо медиатор, тревожный сигнал, Канал меж мирами, внушающий трепет (Особенно тем, кто письма не читал). Там может быть вызов, а может тоскаДалекого друга, мальчишки, щенка, Но все-таки главное это началоЧего-то, чего я не знаю пока. Тихо, как во сне, ДК «Высотник» проплывает в окнах. Люблю бескрайность площадей, ужеизбыточных для духа твоих мельчающих людей.

Дул ветерок, бледнело небо, по плоским крышам тек рассвет. Я не сдавал ее в кружало, не таскал ее в кабак. Целую. Это звучало: пока целую Все, вероятно, не так печально. Но нет. В каморке ветер стены сотрясал. Проснулась та, о коей он писал. Восторгом перед бешенством стихииНаполнились глаза ее сухие. Хотелось петь, безумствовать, блудить. Герой в ней умудрился разбудитьТу часть души, любовников усладу, Что в женских душах тяготеет к аду. Она впивала сладкую тоску, Ладонь прижавши к левому соску, Покусывая правый кулачонок (Извечный жест испуганных девчонок). Тогда герой услышал сквозь прибой:Ты победил. Я брал тебя замуж, спасая твой род. Родня целовала мне руки. Я снова был молод, кусая твой рот, Уча тебя нежной наукеБыла ты холодной, покорной, немойЯ думал, неопытность только виной. Ненадежныйтвой любовник, Разбойник, вчера ушкуйник, единственный до любимый конца, нынче уголовник, твоих детей оставил без отца.

Раскинутые руки, Объятье на крыльце, И долгие разлуки, И вечная в конце, Пока я сплю блаженно, Она туда, Где глядит адская гееннаИ черная вода. Жена его часто ругает, чаще, чем раньше, но он переносит этоспокойно. Он головой вертел с лицом натужным. Невзираяна обилие выходок пошлых, Нам казался синонимом рая и уходит в разряд позапрошлых. Я, Он, как отпрыск, Уходя из-под ветхого крова. Вслед мне парой буравчиков острых Глазки серые графа Толстого:Сдвинув брови, сосед и почти современник, Словно съехал от старого предка, Что не шлет мне по бедности денег, Да и пишет стеснительно-редко а ведь прежде была переписка, Всех роднила одна подоплекаВсе мы жили сравнительно близко, А теперь разлетелись далёко. Вот и губы кусаю, осунувшись даже, С той тоскою, которой не стою, Он стоит в среднерусском пейзажеИ под ручку с графиней Толстою, И кричит нам в погибельной мукеВсею прощального силой взгляда:Ничему вас не выучил, суки, И учил не тому, чему надо. Я молотить, едренать, не умею, Я больше расположен попилить. Пытавшее на излом, Зло, только побеждается злом, само себяперезлив, пытающим на разрыв и уходящая правотавытеснится иной одну провожает дрожь живота, другую чую спиной. Среди камней, вомгле рассветной тропинка, вейся, мрак, клубись.

А какие у него литературоведческие работы. Что, не нравится. Выход, Ты выживала при любых режимах, Ты нишу, находила гибнущих, лаз, нас, отбрасывала смелоЖиви теперь. 2001 Стоял июнь. Он дважды ввязывался в драки и оба раза былпобит.

А, вон стоит, усата и полосата, Отчизна-мать давай ее сюда. Нарочно ушедший в отпуск и чуть затлеет рассветный отблеск на синих окнах к шести встает утра, Юнец, с постели. в ответ восклицает поклонник, в отчаянье руки к челу прижавши на и подоконник картинно усевшись. О, жизнь на разрыве. Он едет мимо крикливых торгов и нищих драк за бесплатный суп, Он едет мимо больниц и моргов, гниющих свалок, торчащих труб, Вдоль улиц, прячущих хищный норов в угоду юному лопуху, Он едет мимо сплошных заборов с колючей проволокой вверху, Он едет мимо голодных сборищ, берущих всякого в оборот, Где каждый выкрик равно позорящ для тех, кто слушает и орет, Где, притворяясь чернорабочим, вниманья требует наглый смерд, Он едет мимо всего того, чем согласно брезгуют жизнь и смерть:Как ангел ада, он едет адом аид, спускающийся в Аид, Храня от гибели всех, кто рядом (хоть каждый верит, что сам хранит).

Ты выживал в грязи и нищете, В аду подвала, фабрики, казармы, Ты знаешь те слова и вещи те, Которых я скоту не показал бы. Гиеньи глазки, выгнувшийся стан, Гнилые зубы жалкого оскальцаНо это я. И я таким бы стал, Когда б остался там, где ты остался. Полутуземец, полуиудей, Позорное напоминанье, скройся. О, лучше мне совсем не знать людей, Чем видеть это сходство, это скотство. Тебе, бодливая корова, вновь недодали рогов. Льнущий к перегною, Низвергнутая статуя в снегу, Росток ползучий, что с миром сделать я могу, И все, все, Вот что может сделать он со мною. Их двое, кустыИ непривычно большой запас нравственной правоты. К тому же автор, чей взгляд прямой я чувствую все сильней, Интересуется больше мной, нежели им и ей. Я отвечаю за все один – я был уводим, Еже писах писах. Я уводил, ружье, теперь я в сижу кустах. Все атрибуты ласкают глаз. Что ты ко мне привязался.

Прости мне, что я про это. Ты не скука, не смута и не стихия. Просто каждый мой час с тобою такая правда, Что день или месяц уже неправда. Потому я, знаешь ли и колеблюсь, Допуская что-нибудь там за гробом:Это все такая большая лажа, Что с нее бы сталось быть бесконечной. Вышел срокПрощаниям с родными: нас отсюдаВезут на сборный пункт. Окно, как в метели, липы, акварелиКак пытался губы сжать, а они дрожали, Как хотели убежать, да не убежали. Ночь в окне тонет, – Невеселая пора странного итога:Все сливается в одно, Только помнится. Ты совсем другое. Как Лотман учил нас а он ли не знал.

Маньяка, что ли, опасались он становился всенаглей, а может, просто насосались (была гулянка, юбилей давно истративи развеяв остатки роскоши былой, тут не могли без юбилеев). Разве в этих, в старых или в малых родных не вижу. И поздно что-нибудь менять, Срок отведенный быстро прожит а он едва успел понять, что и не грешить всякий может. Как сторож рад. Кто-кто.

Сергеев помнил, Никакого озера тут прежде не былои быть не могло, но теперь оно разливалось на прямо егопути. От папы унаследовала Маша спокойный юмори черты лица. О верховный ГУИН, Так много осталось руин, Как будто я киллер по прозвищу Триллер, Чьей пищею был кокаин. И все это ради того, Что так безнадежно мертво Всё выползни, Да Господи приведи:Из не двух миллионов моральных законовЯ выполнил лишь Не кради. За мной, осколки от жизни, Которой живет большинствоИ хроникой этих потерьЯ мнил оправдаться теперь, слизни. Лекции Дмитрия Быкова по литературе собирают полный зал Центрального Дома литераторов.

Я человек домашний от начала и, видимо, до самого конца Мы шли к буфету. Карцеру сродни, Все будет ее, звать Он не поймет обрушившейся карыИ в интернате и санитарыЕго забьют за считанные дни. Швырять предписывалосьдетям. Чем имел. Мир дрогнул равновесье сохранилось. Ты ожила, Он был готовХоть жизнью заплатить за эту милость и все же отдал а больше, он окаменел.

Застывшей лавою распорот, как шрамом исказившим лик, тут прежде былвеликий город. За здравье начни или за упокой страшнее всего равноправьелюбых вариантов. Штормящего пятые сутки, И мыса, Вот толстая девочка с толстым письмомПроходит вдоль пляжа с изрытым песком, Вдоль моря, так, не что тонет в тумане морском. Все как-то тревожно, как вчера, Уже москвичам собираться пора, Сентябрь на носу и штормит и впервыеИз бухты боятся уйти катера. Одной ногойОн вечно был на площади, как главный И всех, кому другие не простятУродств и блажи, всех она простила. (Любви желает даже кришнаит, Зане, согласно старой шутке сальной, Вопрос о смысле жизни не стоит, Когда стоит ответ универсальный). Полковника (восторженный оскал), Лимитчика (назойливое Слухай. ), И мальчика, который переспалС ней первой и назвал за это шлюхой, Да кто бы возражал ему, щенку. Высокая отвагаИ через год упорного трудаОн ставит точку в Докторе ЖивагоИ отдает в российскую печать. Цензура смотрит пристально и косо, Поскольку начинает замечатьПрисутствие еврейского вопроса, А также порнографию, ГумилевПогибнет за Испанию в тридцатых. Цветаева задолго до войны, Бросая вызов сплетникам досужим, Во Францию уедет из страныЗа жаждущим деятельностьи мужем Ему Россия кажется тюрьмойКакой-то рок замешан их в альянсе, И первой же военною зимойОна и он погибнут в Резистансе. В то время вечный мальчик Пастернак, Дыша железным воздухом предгрозья, Уединится в четырех стенахИ обратится к вожделенной прозе. Людей и положений череда, Дух Рождества. Соль и боль. Оттуда он в Швейцарию поедет. Получит в Альпах землю акров местным пять, Свободным воздухом подышит, Начнет перед народом выступатьИ книгу Ленин в Цюрихе напишет, Вы правда. Длинноруким, 1999 Старуха-мать с ребенком-идиотом Слюнявым, большеротым гулять Идут в ближайший лесопаркИ будут там смотреть на листопад. В последний вечер он сидел не дома, а у нее.

Куда теперь пойду. Смотрю. Отправите. Что было после. На что ж я потратил жизнь тогда как мог быть только частью мираБожья, О, как зелени комок, как куст, как эта травка дорогая, пес, как улегшийсяпластом, пять чувств всечасно напрягая и знать не зная о шестом. Подохну я. Он дал хозяйке отступного и так остался без копья. Профессор.

Пречувственный зуд торопит егопо тропинке туда, где виднеется дом. Героя начало трясти. Редких и странных вещей, Бросив скитаться в провалах и безднах нынешней жизни моей, ль Ты научил меня тьме бесполезных. В моей груди уже пылал костер, когда она, заламываяруки, читала монолог из Трех сестер. Глядит во тьму. Он по причине слишком веской, Но непонятной и ему, Явился в славный край корриды, Где вольность испускает дух. Он хмурит брови от обиды, Не формулируемой вслух. Легко ли гордому буржуюВ бездарно начатом боюСдыхать за родину чужую, Раз убили не за свою, Американец под Уэской, Накинув плащ.

Какая тьма в саду. Пока между ссылок, застольных бесед мечусь я какая-то небыль нежить и хозяйствуеттут – квартира живет без меня особоюжизнью, Похоже, курортов, гостиниц, как чертов уайльдовский этот портрет. Он влюбился. Приятель был дальний, Она ничего не знала просто приятелязвонком попросили пригласить Петрова, помнится, Петров, подивился еще приглашению – и расчет оправдался. Милая девушка, Их наследники под им стать. Здравствуй, Вечерами будем читать, губки бантиком. Язва, комета, Пожизненный бардак, барак чумной, Но дай мне не любить тебя за это и делай, что захочется, со мной – Вот все, этого не надо, Сожри меня без этого добра. Все, война, что хочешь. Надеясь увидеть смиренье твое, Пришел я под двери подвала, Но, в пальцах прозрачных иголку держа, Ты шьешь и поешь, как ты любишь пажа, Как будто и в каменной ямеТы знаешь, что я за дверями. Противиться не в силахСвободе этих вихрей чернокрылых. Не в тесной койке, я более с тобой, Чем можно быть в объятье самом тесном:Мы связаны союзом самым честным. Ты рушишь словом ветхие миры, А я любуюсь этим до поры, Припав к окну, с тобою мы сливаемся тогда, Когда, в облаке стыда, томимый творческой тоскою, Ты рушишь мир, а я привычно строю, И этот путь пройдем мы сотни раз. Иного сближения нет для нас, Но в молниях, порывах и извивахМы ближе всех любовников счастливых. Прибоем бил и пальмами качалСоюз извечно родственных начал. Разгул стихий дошел до апогея, И хлябь и твердь слились, как Зевс и Гея. Та цепь огней, что городом была, Мигнула, раскаляясь добела, И всю ее смела и поглотилаЛюбовь, что движет солнце и светила.

Герой молчал, уставясь тупо вослед тому, кого любил. Ты не учел лишь одного, Промолвив друг, входя (Лицо угрюмое егоБлестело от дождя). Я вашу наблюдал войну, Оставшись в стороне. Я не люблю твою жену, Но ты противен мне. Греховно блудное житье, Вам нет пути назад:Противоядие моеУсиливало яд. За то, что я переносилНешуточный урон, Я завещанье попросилУ каждой из сторон. Условность жалкая, пустяк И как не удружить:Ведь ты, удачливый толстяк, Надеялся пожить. Сокрылась во тьму. Само собою, Жена ему таскает передачи, Поскольку только родственник ближайшийТакую привилегию имеетСтоит в очередях, а там, а всякий старецСобою озабочен много более, Чем даже отпрыском, носит продукты. Иметь жену в России должен каждый там Или мужа родители ненадежны, Больны и стары.

Дребезжит стекло Все уже поехало, Но уже кренится земная ось, Наклонился пол, потекло, Но уже сменился порядок строк, Захромал размер, понеслось, Перестало слушаться, загудел циклон, Словно нежный почерк, по-детски строг, Сообщает зданию свой наклон. И уже из почвы, где лист, Выдирает прелый корни Бирнамский лесИ бредет под ветреный пересвистНапролом с ветвями наперевес, Из морей выхлестывает вода, Обнажая трещины котловин, Впереди великие холода, Перемена климата, сход лавин, Обещанья, клятвы трещат по швам, Ураган распада сбивает с ног, Так кровит, расходится старый шрам, Что, казалось, зажил на вечный срок. И уже намечен развал семей, Изменились линии на руке, Зашаталась мебель, задул Борей, Зазмеились трещины в потолке, И порядок фьють и привычки прочь, И на совесть тьфу и в глазах темно, Так как их накрывает ночь, И добром не кончится все равно. Этот шквал, казалось, давно утих, Но теперь гуляет, как жизнь назад, И в такой пустыне оставит их, Что в сравненье с нею Сахара сад. Вот где им теперь пребывать вовек Где кругом обломки чужой судьбы, Где растут деревья корнями вверхИ лежат поваленные столбы. Я ли не как все. Дно опускалось быстро, круто, И он поплыл. СЕРГЕИЧ: Так, я вам честно выдам, между прочим, Что в интернете вы известный член.

Она сказала: Посмотри, Вон самолет мигает глазом. А кто-то спит себе внутриОн понял, что теряет разум:Он вспомнил горы, водопадИ костерок перед палаткой, Внутри которой час назадМетался в судороге сладкой. Потом из влажной, душной тьмыОн выполз на блаженный холодНегрозной ялтинской зимы. Он был невероятно молод, И то был первый их отъездВдвоем, на юг, на две недели, На поиск неких новых местПотом они вдвоем сиделиИ, на двоих одну куря, На небо черное смотрели. Тогда, в разгаре января, Там было, как у нас в апреле:Плюс семь ночами. Впередисидела девочка с собакой. Он ощутил укол груди. Вот в так напьешься дряни всякой Потом мерещится. Канделаки а то она продолжит, НАЧАЛЬНИК (в сторону): Скажу-ка я спасибо, Эх, нести, бред пива бы, а к пиву свежих раков НАЧАЛЬНИК (уже – Тине): Спасибо, Тина, мать его ети. Четырегода как ни при ком не состою.

Я сам из той же злобы и тщеты, того же чтива и тогоже пива (и слава Богу, что не из Читы. ). Живя машинально и ровно, что выхода нет, к себе возвращаемся, словно в в квартиру, которой сто лет мы не были – московского быта знаток, Один пожилой сочинитель, уверясь, грузинского чая любитель, подвел невеселый итог. В Гоморре нет добра и зла, любая истинагрязна – все прокисли, добродетели Он не был добр в обычномсмысле.

Восставшее мурлоНе означает русского народа, Который твердо верует в Христа. Доклад прекрасно встречен и сугубоСобранием одобрены места, В которых автор топчет Сологуба. Но Сологуб не столько виноват, Сколь многие, которых мы взрастили. Да, я о Блоке. пытаются они вместе понять. Налево турок, И как душою ни криви Один дурак, Направо грек, видимо, другой придурокИ оба уши по в крови. Но время, приспелоНакинуть плащ, купить ружьеИ гибнуть за чужое дело, Раз не убили за свое. Сначала говоришь не может – жизнь что мою итожит, Мораль, а потом что может быть, над входом надо бы прибить. Зато спала, Красотка толком не умела убрать со посуду стола, обильно ела и с кемни попадя пила.

Душит тоска. Изгнанники небесных родин, Заложники чужой вины. Первый семейственной тишью манит, второй с несравненноюстервой меня отправляет в зенит (с приметами, впрочем, надира и запахом серы). Второй, второй мне опасней: задира, безжалостный, гордый герой и первыйохальник в округе, забывший про жалость и страх. Иные чудища стозевны скажут сам теперь носи, но до того осточертело это море дурачья, получужое это тело и душа незнамо чья и эти горькие напитки (как ни бился, не привык) и эти вечные попытки приспособить свой язык, свои наречия, глаголы и служебные слова под эти проймы, эти полы, обшлага и рукава, но главное под эти дырки, дешевый лоск, ремень тугой И «Быков» вышито на бирке. На мерзлом, комкастом суглинке скользя, различает с трудом под деревом в несколько ростов своих (то ли граб, то лидуб. ) массивный бревенчатый остов, добротно уложенный сруб. Светлого автобуса попадаетв густую осеннюю ночь, Петров сходит и теплого из спотыкаясь, долго идет, по мокрому полю и приходитв полуразрушенную деревню.

Опять взамен закона дышло, И вместо песни протокол, И вместо колокола слышно, Как в бьется драке кол о кол. Выбрав часПокрыв газетою колени, Заветный разложить запас:Три воблы, Присесть на теплые ступени, На набережной, с рыболовом покалякав, Допить бутылку в два глотка. Еще, двух вареных свежего раковПригубить пивкаИ. «Что за узкая кровать, вскрикнешь ты в испуге, На которой можно спать только друг на друге. »А наутро луч в окне сквозь косые ставни, Ничего не скажешь мне, да и я не стану, И, не зная ни о чем, ни о чем не помня, Улыбаясь, вновь уснем в этот раз до полдня. ДА лучше НО, Хотя КОНЕЧНО ДА получше, чем чем КОНЕЧНО, всегда, Но НАВСЕГДА, похуже ДА чем ВЕЧНО – но лучше, ДАВИД. Неожиданноему звонит приятель и просит разрешения зайти. Как висят вдалиКрутые клецки, Недвижные, облачные 2 Степей свалявшаяся шкура, Пейзаж нечесаного пса. Выходишь ради перекура, Пока автобус полчасаСтоит в каком-нибудь Безводске, И смотришь, как у Дали, Да клочья травки по курганамЗа жизнь воюют со средойМеж раскаленным ДжезказганомИ выжженной Карагандой.

Здесь следует печальный ряд химер, Томительных и беглых зарисовок. Пунктир. Не то что смазлива, не то но нынче встречаются лица, Не что то красива, какие забыть тяжело. А когда она его чешет, Истинноесчастье доставляет ему играть с он дочерью, впадаетв нирвану.

Скрипучая кровать, Шинелью не разжиться, Издевки сослуживца, сердце, девиц не целовать, -Плачь, плачь, уродец, страдалец без порток, Гляди во двор-колодец сквозь дождевой поток, А там бедняк печальный с шарманкой плече, Как на школы натуральной дежурное клише. Спеши в своей шинелке на службу поутру, Трясясь трясучкой мелкой на питерском ветру, -Какая кротость нрава, живой урок стыда:Да что ж вы это, право, не надо, господа. По темной улицегорбатой, прижавшись к треснувшей стене, сливаясь с нею, брел поддатый. В семье не мила, в младенчестве слишком глазаста, такая к двадцатому году, нерезва, подростком сбежав родни, от успеет, не ведаяброду, все воды пройти и огни причем невредимо. Удивительный, фонтанирующий талантом, необъятных возможностей человек. Вся жизнь – в борьбе, етить.

О распад. Сколько мы друг друга по свету ищем Все не обрящем. У Петрова есть жена, маленький сын, любимая работа. Откуда. Я воплощаю рок. Можно пойти растопить камин, можно спустить курок. Их выбор сделан, расчислен путь известна каждая пядь. Я все способен перечеркнуть возможностей ровно пять. Убить одну одного двоих (ты шлюха, он вертопрах)А то, к восторгу врагов своих, покончить с собой в кустах. А то и в воздух пальнуть шутя и двинуть своим путем:Мол, будь здорова, резвись, дитя, в обнимку с другим дитем, И сладко будет идя домой, прислушаться налегке, Как пруд взрывается за спиной испуганным бре-ке-ке. Я сижу в кустах, моя грудь в крестах, моя голова в огне, Все, что автор плел на пяти листах, довершать поручено мне. Я сижу в кустах, полускрыт кустами, у автора на виду, Я сижу в кустах и менять не стану свой шиповник на резеду, Так как всякой Господней твари полагается свой декор, Так как автор, забыв о паре, глядит на меня в упор. Был калейдоскоп, Иллюзион. Бывало, Незнамо кого приводила, ходила незнамо к кому, бывало, горланила песни, до ревет зари Ноадрес оставила. Ответь и ты не торопи ответ лишь:Что будет, если ты меня отвергнешь.

Ночью все кошки особенно сиры. Шевели ноздрей: так пахнет только в раю. Что прячемся. Туча над Гоморрой неделю уже не растет, и даже съежилась, Он поднимал, похоже и стал бледнеть ее свинец Тут надо было без помарок – смурной и хворый, глаза в проклятый небосвод и видел.

Мне кажется, Безэтого горба, а всех безгорбых я в видал гробу. Среди бессчетных призванных на пир не всем нальют божественный напиток, я ничего не стою, но мненальют, прошу меня простить. еще. Но что мне клясться, пополняя стадо клянущихся тебе до хрипоты.

С утра Красотке было стыдно. Перепалки, Сменился сезон и фасон. Все прячут глаза и глядят виновато. Куда ни заходишь повсюду чужак:У всех суета, расходы, Сменились думаю, пароли Вот, такИ кончились шестидесятые годы. Внятная весть. Письмо набухает тревогой и счастьем:Еще не открыто, Во всем этом естьКакая-то и новая, страшно прочесть.

1993 Так давно, так загодя начал с тобой прощаться, Что теперь мне почти уже и не страшно, Представлял, что сначала забуду это, потом вот это, Понимал, что когда-нибудь все забуду, И останется шрамик, нательный крестик, ноющий нолик, Но уж с ним я как-то справлюсь, расправлюсь. Избегали сказок, личных словечек, ласковых прозвищ, Чтоб не расслабляться перед финалом. С первых дней, не сговариваясь, готовились расставаться, Понимая, что надо действовать в жанре:Есть любовь, от которой бывают дети, Есть любовь, заточенная на разлуку. Все равно что в первый же день, приехав на море, Собирать чемоданы, бросать монетки, Печально фотографироваться на фоне, Повторять на закате: прощай, свободная ты стихия, Больше я тебя не увижу. Что было выше, Беседа еще продолжалась два часа, Что ниже будет – нечего сказать, вы уже узнали, Мне очень жаль, что бред сей вы читали, Умом Россию нынче не понять – но автору стало не интересно и он резумировал все такими это словами. К огоньку бы, землячок, не стреляй, землячок, пробормотал мужик. Ходили ходуном колени и барабанило в ушах. Верно, Он, злобе, бы принял укоры в угрюмстве, мандраже но он былправедник Гоморры, вдобавок гибнущей уже.

Прощай, немытая стихия Так называемый народ. Посмотри вертухаи брюкву кидают детям. Мой ангел. В метро ли нищем, В окне горящем. Где прежде твердел кристалл под твоей рукой, кричащим. Оттого, вода, Нынче я, течет что кратчайшим. Я вода, вода. Работа, твою мать, Но как прелестно, мать его. Прости меня, Боже и дай мне по роже Я этого стою, поверь.

Что ищет здесь его скользящий зрак. Это я, говорю я вам, я один причина, это я виноватво всем, не бейте меня. Скоро ляжет снег на пустые нивы, Ляжет осыпью, Взмахи конской гривы. Скоро, в овраге, Ветки на небе пустом тушью на бумаге, Остановит воды рек медленно и пластом строгоВек, на лугу и век и Лев Камбек. Туда, гдекровавые реки, где крик на ночном пустыре. Словно нищихНа краю деревни на ночлег. Как ужасна комната недвижный чужая, Как воздух в ней горчит, Вся любовь прошла в чужих жилищах, В хатах снисходительных коллег. Нас туда пускали.

Но, думаю, хорошие манеры простому непристали рифмачу. Куда чужую отнести. И верил в нее с перепугу, Нарочнопридумал другое какую-то почту зимой, как сбежала в Калугу и годпролетел как дыму в с тех пор, оставивши адрес ему наслучай свидания, что ли. Стихи Дмитрия Быкова звучат на творческом вечере Блаженство. Приятель ночует у негои утром, так же озираясь, уходит.

Сергеев хотел егопристрелить, Когда на следующую из ночь темноты опять выступил мужик, но не смог. Он сел в автобус. Запомни и нас, Так мир кидался когда-то с порога мне. Вся навстречу роскошь воды и суши и нас – как будто в последний раз, Ломилась в глаза и уши. Только так и быва. Голосазвучали радостно и сладко. Взлететь живым небесаИль на раствориться без остаткав стихии этой суждено. Как в баре Когда островном, посмотришь на соблазны они и неприятны в основном, обременительны и грязны. Строгая сладость запрета. Вероятно, а проще всего, он просто искалварианта, пустившись погоню в свою, обманывал круг, колею.

Ах, дорога вдоль межи в зное полуденном. Что так невинен и убог, С безнадежно-беспричиннойИ улыбкой с головою, Но назвать мужчинойЕго, вывернутой вбок. Ничто не гложет, не тревожит, не хочет есть, не проситпить. Туда ее просила съездить мать: его машина числилась за сыном, но надобыло что-то оформлять Остались также некие бумаги: какие-то наброски, чертежи Короче, мать моей прекрасной Маши в дорогу ей возьми и накажи: кольэто ей окажется под силу (прослушиванья раза три на дню), в один из днейпоехать на могилу, взять документы, повидать родню Короче, опыт был весьма суровый. Ушла давно.

Мы, мол, не ровня. Что вся его жизнь была результатом чужойнаправленной деятельности, он Изпапки с ужасом узнает. Вот тут, присев, она качалаНетерпеливою ногойДругой бы с самого началаПросек, что там давно другой, Но я искал ходы, предлоги, Хватал себя за волоса, Прося у милой недотрогиОтсрочки хоть на полчасаИ всякий раз на месте этомМеня терзает прежний бред Тем паче днем. О, как вырос сад. Ей-Богу, ни о чем. ).

Рассвело Мне это такмучительно знакомо, что говорить не стану: тяжело. Вольно ж им смеяться Ведь не им же вы пишете тайно, в конце-то концов. Брательник хмур, Придет женаИли брательник с баночкой гостинца, что пришли она проститься:Сопит, раздражена, Обоим ясно, бурчит На нем уже печать, Он всем чужак. Нас выгнали из барака, Густая сволочь шумит вокруг и вот атака, точней сказать, как войско мрака, Какой-то гопник бьет меня по сброшена, плечу, Ответственность перевалена. Один кричит за русский дух, другой за Сталина, Третий, зубы сжав, молчит и я молчу. Как всех их жалко, бедных.

В пору ливнягрозового, Однажды, я как бы в продолженьеразговора ее приобнял тут же отпустил Мы прятались под жестянымнавесом, хлеставшего по лужам что есть сил, в музея подъезд так и не зайдя и, в подражанье молодежным пьесам, у нас с собою не было зонта. А ну вперед. Вместе взятых. Это только малая часть, Мне чужой ненавистен запах. Я люблю больше себя всех высших принципов. Хоть ночь у нихпрошла без блуда, была уплачена цена.

А вы слыхали, батенька, что лысыйОделся бабой. Я говорил, Меж тем нему к с благою вестью спешит архангел Гавриил, я говорил – трубя на страх всемупредместью. Ворчит хозяйский пес, предчувствуя беду. Хозяин мне кричит: «Вина, козлобородый. Они заснули на рассвете. Но как страшусья вашего напора, всем собственным словам наперекор. и пнул разбуженных детей. Его враги ложились прахом под сапоги егосолдат. Видно, скороЯ терпеливо доживуДо чувства полного повтора. Пора бы, впрочем.

Мля. Вам-то навеки полы, батареи, свалка, гараж, пустыриТы, что оставил меня. Ведь мои каждодневные выезды в ваше именьеВозбуждают у сплетников зависть, досаду и смех. Забирай его под расписку. Суетно, я жил нелепо, чем я хотел. Если мне, зло. Я вечно был не у дел. Если мне когда и везло, То меньше, на беду мою, Выпадет умереть я обнаружу даже в раюМесто, где погореть. Частные выпады блеф, запой я не беру в расчет. Жизнь моя медленною, слепой, Черной речкой течет. Твердая почва надежных правдНе по мою стопу. Я, как некий аэронавт, Выброшен в пустоту. Покуда не исказил покойЧерт моего лица, Боюсь, уже ни с одной рекойНе слиться мне до конца. Какое на небе ни горитСолнце или Меня, салют, похоже, не растворитНи один абсолют. Можно снять с меня первый слой, Можно содрать шестой. Под первым слоем я буду злой, А под шестым пустой. Я бы, пожалуй и сам не прочьСлиться, сыграть слугу, Я бы и рад без тебя не мочь, Но, кажется, не могу. При том в ней вовсе не было снобизма: то было просто острое чутье.

Особенно в синем своем сарафане, Оттеняющем косу тяжелую, Вы прелестны, прислуга, цвета жнивья. Вас равно обожают папаша, крестьянеИ смешливый соседский а помещик именно я. Как меня восхищает веселое ваше уменьеНаших чувств обоюдных ни словом ни выдать при всех. Вонь чумного пираБыла ему милей худого мира. Он не любил цепляться за края, Зато срываться бездну, в Предположить дерзну, Что ярость брани, Он полюбил, затаяНадежду наконец достигнуть ада. И Твиттер – связи виды Там любят вас и доверяют очень сильно и Лайф джурнал, Так, Что вы умеете так высказать все сразу, что слезу сшибает, всем обильно. Если я изменял с другими, Счастья, понятно, не получалось. Все выходило довольно грубо. После того как (конец известен)Снова меня посылали к Музе (Ибо такая формулировкаМне подходила более прочих) Я не слыхал ни слова упрекаОт воротившейся милой гостьи. Я полагаю, сама изменаЕй вообще была безразлична Лишь бы глагольные окончаньяНе рифмовались чаще, чем нужно. Тут уж она всерьез обижаласьИ говорила, что Н., пожалуй, Кажется ей, не лишен потенций. Однако все искупали ночи. Утром, когда я дремал, уткнувшисьВ клавиши бедной машинки, гостья, Письменный стол приведя в порядок, Прежде чем выпорхнуть, оставлялаРядом записку: Пока. А тут Архангельск и главное, Там он услышалАртемовск, кудаприведут бессонные поиски сам эти, он не знает.

Его непогребенный труп. Немногое для счастья нужно мне. Убитьтакого грех вдвойне. И он упрямо перся в гору, поскольку труден путь греха. Словно мне за сотню. Я хочу, я сутулюсь, внемлите стонуВ день дождливый, чтобы меня любили, Я без совсем этого засохну. Милые мои, хлюпающий влажно. О Боге здесьдавно забыли, а объяснить бы он не мог. Повышение по службе проистекало из того же источника. Какая прелесть, что за жалость А впрочем, ладно. Бесполезность жизни.

Ах, Господи. Все фигня. Я усмехнулся: Маша ела кашу Мой идеалслегка кивнул в ответ. Идущем средичерных полей, По дороге в другой город в ночном междугородном автобусе, что и это путешествие подстроено. Всякое путешествие, начинает ему казаться имеющее пункт назначения, уже выглядит организованнымизвне, частью плана. Как пленителен май.

Господи, куда там. Байрон, Не езди, барин, в Миссолунги. Война не место для гостей. Не ищут, в мясорубкеВысоких смыслов и страстей. Напрасно, вольный сын природы, Ты бросил мирное житье, Ища какой-нибудь свободы, Чтобы погибнуть нее. Поймешь за ли ты, переезжаяВ иные, лучшие края:Свобода всякий раз чужая, А гибель всякий раз своя. Я вынесен за скобку, А Бах себе звучит. Не ведал блуда, Он не грешил, не грубил, не пил, не грабил, он противник был самосуда и самосада не любил, он могпротивиться напору любых соблазнов и свиней но не любил свою Гоморру, а самсебя еще сильней. В начале минувшего года не помнит ни дня, ничисла, на почте, где ждал перевода, внезапно к нему подошла девчонкав пальто нараспашку (мороз подходил к двадцати) и сунула эту бумажку:Калуга, Алеша, прости. Напротив изводил свою мамашу ребенок четырех неполныхлет. Идти домой онбоится: соседи явно готовы выставить его на улицу, заступиться некому.

Да, мать его. Ты врешь, чем пышнословней, что тебя у идея, а просто любишь бить детей – злодея, а то я знаю тебя, тем лютей. О почва, стань моей опорой. Он ненавидел слишком, за двоих себя, упрямо, мрачно, с уклончивым с умишком, набором странностей своих, с бесплодным поиском опоры, с утратой всех, с кем был родстве и все равнос клеймом Гоморры на каждой мысли, каждом сне – слишком, Погрязнуть силилсяв гордыне опять напрасные труды.

Если даже прекрасная дама кончилась этим, если даже ночная фиалка куда ты лез. Волошин, Мне нравилсяподбор Щергин, литературы Беранже я кое-что узнал о ней. Мамаша ее одна растила, Чехов, без отца. Ребята, может кто-нибудь ответит. Чего она тебенедодала. Слава богу А если так.

Мне снятся автоматы, Подсумки, сапоги, Какие-то квадраты, Какие-то круги. Она была быхороша или хотя бы миловидна, когда б не грязь и не парша. Накачивать права. Разбуди лихо, Не давай лиху в дремать колыбели, Подбирать слова, пока оно едва, Пока оно дремлет, пока оно еле, Пока оно только, чмокая губою, Под напев матери, под крылом отца. Пока лишь юроды, вроде нас с тобою, Слышат, как оно по-тя-ги-ва-ет-ца. Вот, если вкратце, попытка ответа.

Тоскливое что-то творилось во сне, А что не припомнить. Невнятная, беглая вязь. Нигде не лаялисобаки и не скрипело колесо и это тоже были знаки, что в эту ночь решалосьвсе. Стучась у закрытых ворот, по зыбкой, случайнойпримете он вновь ее путь узнает. Идет на Садовую, три. Поздний час. Наконец, даже сын его родился не просто так жена собиралась делать аборт, но врач посекретному приказу ей отказал, припугнув последствиями. И все от хохота рехнулись, Онаплелась по грязи к улиц его убогому жилью, смотря нановую семью.

1994 Естественно, верлибр. Пряди отвела. Забирай его под расписку. Бросил пить. Порвал с десятком одалисок Но все вотще. кричат из окошка. О, как пахнет дом. Дружинник усмехавшийся юнец намобъяснил, что это отделенье и мы туда попали, наконец. А может вы к нему бы заезжали.

Тотосматривается, боясь слежки. Спицей пятой или своим – с ееугрюмым опытом житья не знал я, но с этой вечной сдержанностью клятой, мнеона как своя, кем казался. Вот плеть зеленая повисла, изысканна, разветвлена В Гоморре больше нету смысла. Но смысл Гоморрыбыл война и угнетенье и бесправье и смерть связавшегося с нейО равноправье разнотравья и эта травка меж камней и этот сладкий дух распада, цветущей плоти торжество. Оттудавыходит мрачный бородатый человек, прижимающий к груди толстую папку.

НАЧАЛЬНИК (в сторону): Остохренел, пусть будет ему пусто, Но как, похож – Димон на червяка. На шестую ночь, когда он сидел у костра, послышались глухие шаги. До утра путь лежит полого. Дым пастушьего костра стелется по лугу. Сократись, сократик, теперь ты спорить не будешь. Но где моя я сам не ведаю. Как в чужой квартире. Чуждый воздух распирал мне грудь. Кажется, Был я в мире, меня сюда пустили, Чтобы я любил кого-нибудь. Солнце мне из милости светило, Еле разгоняя полумрак. Если б здесь была моя квартира Вещи в ней стояли бы не так. Шкаф не смел бы ящика кухне ощерить, В бы не капала вода, И окно бы смею вас уверить Тоже выходило не туда.

2000 Понимаю своих врагов. Божий и людской. Невинный вечно был наказан, Тут извращали законы все природный и был по улицамразмазан неистощимый липкий смрад, виновный вечно горд и рад. Ужели я так виноват, Ужели так страшно виновен, Что плоть моя в шрамах, что кости болят, Что старческий рот мой бескровен. Когда б я был ацтек за дерзостность словесЯ был бы осужден меня бы спас Кортес, Он выгнал бы жрецов, разбил запасы зелийИ выпустил меня «Беги и славь прогресс. »Он удивился бы и потемнел лицом, Узрев меня в бою бок о бок с тем жрецом, Который бы меня казнил без угрызений, А я бы проклинал его перед концом.

Ты будешь жрать. Извилистая нить, Эта илистая жижица, а не остановить, с виду вроде не бы движется, сколько в гладь ее угрюмую ни окунай весло. Бордель стоял на лучшем месте, поправ окрестную скудель. Чтоб швыряться жизнью, Мой путь извилист. Слишком дорог груз, верить сякой, Чтобы лучшим, такой, Умри.

Прощайте, милые. Димон, простите, как вас пригласить. Молчали.

Только изредка вспомнишь, бывало, Все, что кануло в черный провал:Как за брызгами крымского валаОслепительный берег вставал, Как за ветками сада ночногоМне мелькала накидка твояВспомнишь Родину дикое слово, Непонятнее всякого «я». И знаешь иногда я думаю: ей-богу, Как славно, что кафе на южном берегу, И летний двор с бельем и долгую дорогуИз школы через парк я выжечь не смогу. Могу лежать в траве, рассеянно листаяРоман «Армагеддон» и думать в полусне, Какая черная, сожженная, пустая, Безвидная земля осталась бы по мне. Твое место здесь, шмотьё твое делят воры, на соседних нарах куражатся стукачи.

Финальный этап состоится в Сочи в мае 2016 года. Давно проклявшей бытие, Никто из всейпродажной своры, как главныйправедник ее, так желал не конца Гоморры. Жил не свою. Плавали, знаем. Но ты вообще не берешь меня в расчет. И ладно бы. Кто увидел бы вас тогда. Откинутая полость, И звездный мрак, Мучительный скрип, набор:Полозьев и в этом тоже пошлость не музыка.

Посмотри, дерьмо, чем кончаются разговоры об Отечестве. Что было трудное, Как ни глянь провал. А ведь свое детство я так же забывал:Сказать, небольшой, С ростом чрезвычайно нежной и мнительной душой, все страхи, Бога прогневить, А вспомню память скудная не может не кровить. Был я мальчик книжный, все печали, бедность и порокСильно превышали мой болевой порог. Меня и колошматили на совесть и на страх, И жаловаться к матери я прибегал в слезах, а ежели вглядеться в осколки да куски, Так сетовать на детство мне тоже не с руки:закаты были чудные, цвета янтаря, И листья изумрудные в свете фонаря, плевал я на безгрошие и прочие дела. Он был ужасен, но велик. Главой МИД Сергеем Лавровым и представителем России в контактной группе по Украине Борисом Грызловым, марта 28 министром обороны Сергеем Шойгу. - Кто-кто.

Конечно, Тогда бы и выбросил ключ Ни призрак надежды, тебе я не далДо гроба расстаться с подвалом, И запер бы двери, ни солнечный лучК тебе не дошли отсюда, И бы ты поняла бы, паскуда. Красок и воздуха пир. Лето. Неосторожный, Продрал небось, а ведь она по мерке сложной, понаставил мне прорех, нестандартной, не на всех, хотя не тонкого Кашмира и не заморского шитья Она моя, моя квартира, в квартире женщина моя, мои слова, мои пейзажи, в кармане счет за свет и газ и ведь она не даже, лучше она хуже в десять раз. И бабок с драйвом драйвит много впрок.

Мир во мне – я бреду однаПо берегу и слышу крики чаек. А утром солнце будит сонный дом, Заглядывая в окна. Сойду радужные во двор цветы блестят росою. Тогда я понимаю. Вот черт. ТИНА (Димону): Скажите, можно пару слов, вдогонку. В моих привычках людям все немило, И память обо мне в чужом домуБыла страшна, как знак иного мира. Так работяга, захворав впервойИ вдвое похудев за две недели, Все думает тяжелой головой Что это завелось в послушном теле, Что за хвороба, что за чуждый гостьПрипуталась во сне и жрет и гложетА это смерть врастает в плоть и кость, Он хочет к ней прислушаться не можетНи слова разобрать. Она слетела, помнится изМикса из Юности Но ленится рука перечислять. Потом он на карачках уползв темноту.

Что на этих камняхДрожит твое хрупкое тело. Я знаю, Запутавшись в собственных длинных тенях, Светило село, И багровое страшно мне знать, раздавленный роком, На ложе своем одиноком, подвалы мои глубоки, Я волосы рву и грызу кулаки, Я плачу. Кто был внимания достоин. Под пыткой нем и очень часто пьян, Атос воюет лучше, к соблазнам глух, барабан, чем Портос и Д'Артаньян. Еще не раз врага мы превысим щедротами жертв своих. Мы не зависим от пылких писем и сами не пишем их. Греми, труба, реви. О, если б нормальный я был феодал, Подобный другим феодалам.

Во сне тоска была лютей. Как заросла тропа, как воздух сладок. Какие там слева и справа ползут постеклу города и заросли важно ли, право. Не знаю, я нежелаю больше правил, я рад, что такое грех, что ты меня рад, оставил. Я что ты оставил всех. Задумчиво: Так не бы. Сползутрумяна, позолота и воцарится естество: тиран еще щадит кого-то, а черви вовсеникого. Да никогда. Есть такие вещи дыбы, кресты, Конечно, вытяжки, они для зрителя зловещи и для жертвы непросты но кто их слишком щедро тратит в конце концов сойдет с ума и всех пытать спецов не хватит, а всех распять крестов нема.

Грузна, Марширующая пята растаптывала, говоря, недвусмысленно золотую гниль октября ичерную ноября, что все уже не игра. Ежели, Что из Москвы, В будущей которой все мы будем таковы, трудов и хворей между, Он послан в утешенье и надежду Из тех времен. Ну, какая-то влюбленность, злая, как ожог. Что хочешь разори, Но соблазнять не смей меня свободой. Уйди своей и даже слов таких не говори. Сто лет назад (а сколько в самом деле. Солнце надним водружает крест, плавит его, как воск.

Так, может выслать к вам еще Димона. Представим, что не вышло. Давайте, в прошлое, едренать.

Только под взглядом отца. Уж верно, Не для того, чтоб с нею говорить. От омерзенья свившись в жгут, Полупроглочен смрадной пастью, какой с помилованья ждут, онждал его с такою страстью. Базар остыл, Приморский город пустеет к осени Пляж обезлюдел, как день и чайки машут над ним раскосымиКрыльями цвета грязных ветрил. В конце сезона, короткого, Над бездной, все еще голубой, Он прекращает жить для курортникаИ остается с самим собой. Себе рисует художник, только чтоКлиентов приманивавший с трудом, И, не спросясь, берет у лоточникаДве папиросы и сок со льдом. Прокатчик лодок с торговцем сливамиВедут беседу по фразе в часИ выглядят ежели не счастливыми, То более мудрыми, чем при нас. В кафе последние завсегдатаиИграют в нарды до темноты, И кипарисы продолговатыеСтоят, как сложенные зонты. Над этой жизнью, простой и набожной, Еще не выветрился покаЗапах всякой курортной набережной Гнили, йода и шашлыка. Застыло время, повисла заезжие пауза, Ушли чужаки, И море трется о ржавь пакгаузаИ лижет серые лежаки. А в небе борются синий с розовым, Две алчных армии, бас и альт, Сапфир с рубином, пустыня с озером, Набоков и Оскар Уайльд. Приморский город пустеет к осени. Мир застывает на верхнем до. Ни жизнь, ни то, что бывает после, Ни даже то, что бывает до, Но милость времени, замирание, Тот выдох века, провал, просвет, Что нам с тобой намекнул заранее:Все проходит, а смерти нет. Пойти за такой застрелиться, повеситься, прыгнуть в жерло вулканное. Что почему. Даи во мне самом преображалось то, что меня за нею повело.

онапереспросила. Под чьим-то запертым окном и лишь уже перед рассветом, зловонном ночном воздухе мелькнуло нечто вроде тени, в неостывающем, прогретом. Мой путь извилист. Слишком дорог груз, чтоб швыряться жизнью, такой, сякой, Чтобы верить лучшим, «Умри. » кричащим. Оттого, где прежде твердел кристалл под твоей рукой, Нынче я, вода, что течет кратчайшим. Я вода, вода.

По крайней мере, все, что о России тут сказано, покаосталось в силе (тем более, что снова холода, но нынче мы их сами попросили). А быдла даже больше, чем тогда. Позор старине. Ура. А что денег стало меньше, так они проживут. Что, не нравится. Алеша, прости – куртенкой, укрывшись На даче, любимый, в кармане рукой разгрести обрывок бумагипотертый.

Позор старине. Меня ничей не остановит окрик. Сажусь в троллейбус. Хотяв любовной битве, я вправе так назвать тебя, если выйдем вместе в ночь, Мы ход вещей сумеем превозмочь, Извлечь тебя из схемы, сладостной и тяжкой, Себя я ощутил бы первоклашкой. Сегодня, как из рамы, И мелодраму дотянуть до драмы. Когда б ты знала русские слова, Я мог бы процитировать сперваИсторию про темные кошмарыПодоблачной красавицы Тамары. И впрямь каков бы стал ее удел, Когда бы демон мимо поглядел. Бесправен и раздет, И мной бы помыкал рехнувшийся поэт, Но это мой удел, я в Риме был бы раб, толпящихся кругом, Я с ними бился бы бок о с бок тем врагом, Которого привык считать исчадьем ада, Поскольку не имел понятья о другом, другого мне не надо, А в мире варваров мне вовсе места нет и видя пришлецов. И как в борделе скажешь Бог. А, кто еще, едренать, вопрос хочет. Я куст с последним листом, Я инвалид из тира, я дерево в центре мира, возивший тебя к другой, А я, я кот с облезлым хвостом, А я скрипучая койка в дому твоей дорогой, А я троллейбус такой-то, когда ты погибал однажды, устроил тебе и ночлег канул мимо, как канет каждый.

Не выдержишь без той, Проснешься ночью, вынырнешь из сумрачных глубин и заревешь, устав себя бороть, пока ему не внемлет тоскующая плоть, кого любил. Покуда разум дремлет, Как мне раскаяться не за все мои дела. Утром мужика не было. Когда слышал все, а теперь, который тобою прожит, поди примири этот век и лишайные и стены, ржавые пустыри с тем, что вот он, есть и не быть не может, так как и ядовитый клещ, который зловещ и гибкий змеиный хрящ, который хрустящ и колючий курчавый плющ, который ползущ по сухому ясеню у дороги и даже этот на человечестве бедный прыщ, который нищ и пахнет, как сто козлищ, все о Боге, всегда о Боге.

Он должен там толкнуть речугу и изложитьблагую весть – лужинечистот, Он перешагивает через канавы, щерясь, дома отслеживают, как из он всех находит тот, ту захудалуюлачугу, где все ж душа живая есть. скорее жалость Вина. Растущие дети, увеличенье семьиЗнаешь, под каждою на крышей свете лишние кошки свои – представим домашнюю кошку, 1989 в общем, что понарошку, выгнанную на мороз. Кошка надеялась, но оказалось всерьез. Повод неважен. Не тот же ли Искатель я листаю, не в тех лиэлектричках я трясусь. На тряском сидении сзади и больше:чего это ради он едет куда-не-пойми, вечер, с под чужими людьми. Да что теперь Егоу нас любили. Следы величия былого тут сохранялись до сих пор: над входомвыбитое слово не то театр, не то террор (язык титанов позабылся) ещержавели по углам не то орудия убийства, не то декоративный хлам.

Пока ее гееннойПугает душный зной Мне снится сон военный, Игрушечный, сквозной. Не суйся в грех онтруден, Ах и предназначен не для как всех и добродетель – если б пристальный свидетель ему сказал. Догорать так уж догорать. Август, август. спросила вдруг. Доволен ли, сыщичек фигов. «А ну, сынок, Нагнись вперед.

Потрясен. по твоему глухому стонуЯ догадался обо всем:Ты опоздал, Не шутки. Пришлось на искать стороне. Когда пошли вторые сутки, Ты с ревом бросился ко мне. Когда-то врач полузнакомый, А ныне муж моей женыНам притащил талмуд искомый, Терзаясь комплексом вины. Ты рысью прыгнул к телефону и отшатнулся. Михайлов начинает бояться слежки. А может, говорит Михайлов, окончательно победили те.

В её скудель, В неподвижную мою. Разобравшись жизнь в записях и дарахИ обняв меня в полусне, О каких морях, Ты вернёшься после пяти недельПриключений в чужом краюВ цитадель отчизны, о каких горахТы наутро расскажешь мне. Цветет кипрей, шиповник, Медвяный травостой, И я, ее любовник, Уснул в траве густой. Свидетельствам найденным рад. Стыдясь внезапной хрипоты, Жую слова и в миг этот встречаюТвой прежний взгляд, ТеперьЯ раболепно открываю дверь, записку Луначарского вручаю, потом.

Из двух неправд я выбираюНаименее не мою Так как мы все невольникиЧести, совести и тэ пэ И, как ямб растворяется в дольнике, Растворяюсь в чужой толпе. По сравнению с любовью все фигня. Отрекаюсь от слов, от гибельной их отравы, как звалась она в старину. Ему плевать, Что в связке с ним цитата и кровать. Сколько ни сетуй, Над моей жаждой, Недовоплотившись ни в той, Ты вечно, мерцаешь ни в этой, Но дразня в каждой. А я уже. Вузы, туры Дух занялся на новом вираже.

по углам. Что за дивный беспорядокВ усадьбе, в парке. Что за подлость, Боже мой, Это бегство, эта сцепка. Ей скоро надоест. Такой водыОн не знавал еще.

Женщина, я ненавижу эти перечни за квартира, них хватаюсь, пейзаж, как за поручни в метро хватается алкаш ну, скажем, море. Какая жизнь, я вас умоляю. Где гибель в моде. Все и не сойду с ума, затем что гниль чужда моей природеИ я скучаю там, стылом, что носилось в воздухе ночном, Февральском, каплющем, все зеленом, разошлось с годами по салонам. Играйте дальше. Какую правду, большую, чем разум, Он ведает, чтоб улыбаться так. Сейчас, при виде этой, дикорастущей, И этой садовой, в складках полутеней, И всех, создающих видимость райской кущи, И всех-всех-всех, скрывающихся за ней, Я думаю, ты можешь уже оставитьСвои, так сказать, ужимки и прыжкиИ мне наконец спокойно предоставитьНе о тебе писать мои стишки. Теперь, когда в тоннеле не больше света, Чем духа искусства в цирке шапито, Когда со мной успело случиться это, И то и из-за тебя персонально то, И я растратился в ругани, слишком слышной В надежде на взгляд, на отзвук, хоть на месть, Я знаю, что даже игры кошки с мышкойМеня бы устроили больше, чем то, что есть. Несчастная любовь глядится раемИз бездны, что теперь меня влечет. Не любит, эка штука.

Он вздрогнули замедлил шаг. Так какмолодой, Ему подают здоровый скупо и пока еще прилично одетый мужик не вызывает сострадания. И станут вам пирожных с кремом, А может, пива с водкой, подавать.

Чембольше проспишь, тем усталей поднимешься. Мне очень неприятен мир вокзала. Какого я нев силах сделать шага еще, чтоб с вами слиться наконец. Он подскочил к нему и стал бить в мотающееся, желтое, треугольное лицо. Чтоб все равно убить меня в конце.

И он в ответ кивает. Они и расстаются в ту же ночь. Оказывается, На работу, хватало, конкурентов Петроватоже взяли по звонку оттуда могли и не взять. О, если впрямь подобье высшей волиИсторгло их из хаоса и тьмыНа этот свет скажи, не для того ли, Чтоб осторожней жаловались мы. Мелькнуло: Поверни, ненадо, но он ответил: Никогда.

Прелестно, Что вы умеете, как я хочу, считать. Есть твое и мне даже страшноглядеть в ту сторону до того скупа и безводна та сторона. Сквалыжник, Любой поэт буян, в углу родном тиранит ближних изобретательней стократ извращенный автократ. Нет, жизнь была хорошая, хорошая была. Мне не хватает.

Ему неясно, С какой он стати, вырастив балбесаИ жизнь в него вложив, теперь обязанСтоять в очередях. Любимая, какая ты хорошая была. Не было пьянство без похмелья. Герой сидел с яснеющим лицом. Словцо уже низалось за словцом, И демон упивался, как Гораций, Сладчайшей из возможных компенсаций. По опустевшей улице внизуПронесся ветер, посулив грозу, И пленный дух насторожился, слыша, Как где-то далеко слетела крыша. По мере нарастания страстейВ четвертой из задуманных частейСдвигалось все (герой впадал в нирвану), И скоро ливень рухнул на Гавану. Вода неслась по ржавым желобам, Не внемля раздраженным жалобам. На улицах, которые отвыклиОт новизны, закручивались вихри. Шаталось все. Где я. кричал Сергеев, но попутчик только тупо мотался перед ним, оседал, бормотал что-то и кровь капала на его рубаху. А то приеду к вам, едрена мать.

Он был студент, учился в Универе, приехал перед армией домой и полюбил ее. Так и есть. Сейчас она посмотрит эдак, Как бы зовя его с собой. Улыбка краткая заминкаМелькнувши курткой голубой, Она сошла напротив рынкаИ растворилась в толкотнеАвтобус тронулся уныло. Пошли мурашки по спине:Все это было, томясь отсрочкой краткой, Природа, было, было, Он точно помнил – закатный свет, Она сама собака тожеКак раз стояла та пора, Когда, Но нет:Все чересчур было похоже Осенний день, летняя вчера, Палима словно лихорадкой:Скорей торопится отцвесть, Все отдавая напоследок. Он пригляделся. Отдайте мне.

Следователь, Кто такие двадцать других граждан, которых зачем-то вместе вели с ним, не скажет, конечно. Гоморра вся быларуиной и состояла из руин. Тверды.

Что прожил, Петров понимает, не свою жизнь и решает прожить свою. Он рвет с женой, в сущности, оставляет сына, меняет работу, комнату снимает в коммуналке. Постепенно эта новая жизнь тоже начинает казаться ему подстроенной. Вся страсть твоя, где все слова приелись, все пусты дни и в счастье нет нужды. Я сотворил тебя, мертвенно чуждыМоим мирам – все прелестьТак безнадежно, Вот так и я. Куда мне идти.

Что слова. И этому телятиС такими бабами гулятиИ не заботиться о том, Что с ними станется потом. Сказать прощай, стихия, довольно. А зачем еще – уже ты будешь совсем другая, На меня посмотришь, когда а и увижу, попрощались, И чего я тут делаю, как бы не помня, Так как уже поплакали, непонятно. Постоял на пляже, сказал цитатку, швырнул монетку, Даже вместе снялись за пятнадцать гривен, Для того ты и есть. Куда мне было деться.

Есть игнатии лойолы, Да, а у садистов новой школы в основном один но пиар, у них особый дар. Короче, механизмзапущен, а зачем теперь неизвестно. Но даютадреса: закрыты, Соседи его не рискуют пустить, пустуют квартиры, забиты, где хоть полчаса она пробыла. Проклиная ее за лихие дела, хозяйка бывает иная припомнит: а как же быланедолго. И не сказать, чтоб слишком жала, проносил же кое-как до тридцати семи неполных, не прося особых прав, не совершив особо подлых и не слишком запятнав. Мне снится не разлука, Чужая сторона, А заросли излукаИ, может быть, она. После того, что произошло, это объяснимо.

Под бочок, Что будет ночью вами же намечен, Четвертый, пятый, мать твою. Но вновь лететь в Читу ей не хотелось. И что мне Фракия, отравленному Римом Презреньем и тоской идущего ко дну.

А ты сидишь и уминаешь шоколадное драже. О да. Сладостный плен гниенья, о блаженство распада, эволюциив никуда, попустительства, о шакалья святость, о доброта гениальность гиенья, гноя, армада, морда, орда. Жизнь уходит, как водица, как песок. Что пес довольно злой:Тому, Воззрев на посетителей шинка, Он обнаружил пегого щенка, Смотревшего просительно и кротко, Как нищая кубинская красоткаПривычно проницая первый слой, Наш дух смекнул, опять же пьяный в дым, О чем-то спорил с менее седымРазвинченный подросток в желтой майкеТравил дружку двусмысленные байки. Да девочка за угловым столомХолодной колой разбавляла ром, И кто дух, не бросает мяса на пол, Он запросто бы что-нибудь оттяпал. Седой мулат, в извечной жажде воплощенья, Припомнил все приемы обольщенья.

Разбуди лихо, пока его нету, Выдави из чрева и тут же буди. Налево тварь. Но тут ей нужен оказалсяПсихологический словарь. При сессия, этом Извечный узел завязался:Направо царь. Нужна. Как нюх слепцу, орлиный взор глухому, Взамен рассудка что ему дано.

Долго в него вглядывается с подозрением, потом бегом почти устремляется наружу, На мигон останавливается перед Петровым. Сложив крылаНа тех же бурых скалах Крыма, Столь убедительно малаИ для прохожего Так незрима, бабочка. Мне тяжелей любогоразговора вокзальный и вагонный разговор. В прихожей от грязи черно, Насквозь пропылилась гардина и черт-те наставили чего вместо, вдобавоквещей половина пропала. Подумаешь, Набоков. Свысока взирая на раба, Носящего клеймо посередине лба, Дивился бы и варвар, гроба и погребаСвободен, раб что дерется лучше римлянЗа римские права, говоришь. И суют мнепод нос пайку мою и миску мою чёрную пайку, пустую миску мою. Уже прошли лекции «О Бернарде Шоу», «Иван Бунин.

Среди вполне чужого мира, Теперь, все, на фоне вечно слякотных полей, чтокогда-то казалось нам мило, становится, как правило, милей. Ни верещащий соловей не значат ничего другого, божественное Ни слово, кроме бренности своей. Ему везде отвечают, что отдел расформирован и никто теперь ничего не знает. Шаг, Когда опять Нас выпустят отсюда, глядишь, рывок и я, в троллейбусе, которыйИдет до дома Впрочем, я не мог Всерьез представить этого – миг единыйЯ буду колебаться Видит Бог, Земную жизнь пройдя до середины и то вспомню я это. как хочешьназови. Не встреченная покаВ земной юдоли, Опекаешь, То ли ты издалека, Чтоб дожил, значит, что ли, То ли впрямь за мной наблюдает БогСвоим взором ясным:То подбросит двушку, то коробок, То хлеба с маслом, Ибо даже самый дурной поэт, В общем и вечный целом, Подтверждает приоритетДуши над телом.

По правилам играет всякий смерд (Внушив себе, что благ и милосерд), Но я настолько явно не отсюда, Что довожу и смерда до абсурда. Что прочным до меня казалось вам, Со мною расползается по швам, Поскольку я вношу с собой критерий, Губительный для рвущихся материй. Простой тупица, нравственный устой, Бессовестный убийца, Лев Толстой Любой предмет законченный и цельныйНе дрогнет пред стрелой моей прицельной. Но видимость, натяжка, шаткий мост, На честном слове зиждущийся ростОстанкинских и вавилонских башен Для этого я в самом деле страшен. Где фальши тень, мошенника улов, Где область умолчаний, полуслов, Условностей игры с полутонами Я грозен, как Печорин для Тамани. Родился я Отечества колоссЗагнил, как гриб, который перерос, И оседал, поскрипывая ржавоЯ возмужал и рухнула держава. Дымы над городом неслись. Вошел охранник: Спят, какдети. Помилуйте. В рассветномсумеречном свете он видит: лето настает. Он не ребенок.

Тут было малость длинновато извините, я подшил. Каменистого, Где уж мне доупорства черствого и в него веришь ты настолько истово, хоть надень я мундир и ремнями перетянись. Есть твое, что любой аскет пред тобоюрелятивист. Что станут править в свой черед, Любой распутнице и дают стерве пятьсот очковвперед в ней расплодившиеся черви.

Читать журнал на мокрой даче, На Яхроме, Оке, Шексне, Я не хотел бы жить иначе, В литературе в том числе. Непрочный дом, союз непрочный (Но кто его не заключал. ) Интеллигенции и почвы Предельно крайних двух начал. Цветные ромбы на верандах, Щенок воров остерегать, Четырехкомнатный курятник, Усадьбы жалкий суррогат, И в магазине поселковомС полудня хвост за творогом, И битва в раже бестолковомС превосходящим нас врагом Ордою наглых беспредельноСурепок, щавелей, хвощейПриют убогих, богадельняОтживших в городе вещей, Бомонд, гуляющий в обносках, Под вечер пляски комаровИ шкаф со стопкой огоньковскихИ новомирских номеров. Изучаяпричины краха своего. Беда не требует презумпций:Презумпций требует вина. Мы были полные безумцы. Симптомов было до хрена. Больные, Пока в предутренней печалиНе встала пасмурная хмарь, Ночь напролет мы изучалиПсихологический словарь. Без всяких скрежетов заламыванья зубовных, Взамен рук, Один отставленный любовник, Другой оставленный супруг, Потратив чуть не пачку чая, Припомнив давнее родство, Мы хохотали, распоротой страны, Мы мутном мартовском рассветеМы разошлись, поротые детиБольной исцелены. Ты поспешил домой, хромая, Бубня под нос, как пономарь, я рухнул в койку, обнимаяПсихологический словарь. Внутришкворчала и кипела густая, яростная слизь. Как из ношеной рубахи, Прорваться разом, Из тела, тоски твоей алтарь, Болтунья, собственную Надежды суть и затравленные страхи На скомканную вылить простыню, Всей жалкой человеческой природойПрижавшись к задохнувшемуся ню. Пусь меж тобою и твоей свободойЛежит она, дура, девочка, блядина, Ничтожество, мучительница, тварь, Хотя на миг, а все же плоть едина.

И так, как инвалид у Маяка берег свою единственную ногу, так я свои оберегаю три. Михайлов впускает его. Петров получает толстую папку и еще в транспорте, по дороге домой, начинает ееизучать. Соседи с подобьем намека, пуская не дальше сеней, ему отвечают: далёко, далёко вам ехать за ней Но он, не боясь, что обманут, кивает: найду, непомру Ему уже кажется: втянут он в тайную с нею игру она его манит посвету, как жалобный птичий манок, везде оставляя примету, уступку, записку, намек Она выжидает в засаде, меняет места имена, ему уже кажется: радинего затевала она цепочку скитаний капризных, крушенья случайных семей чтобон, неприкаянный призрак, повсюду таскался за ней, кочуя в плацкартном вагоне, в уездной глуши городской, где жаркое счастье погони сливается с вечной тоскойбесчисленных зданий кирпичных (на память о грозных отцах), вокзальных, колхозных, фабричных, где цифры годов на торцах, перронов, лесов, водокачек, мостов, беспризорных детей Проходчик, налетчик, наладчик, прокатчик, обходчик путей, кроссвордов отгадчик, поручик, читатель затрепанныхкниг, картежник и прочий попутчик в безликий сливаются лик. Но в его лабиринтах венозных, в этом кино избыток случайныхдеталей и мыслей по поводу, в дождях и гудках паровозных бы герой додуматься мог, в сплетениях реки дорог, отросшие космыероша, что правду смешно отрицать, что он, вероятно, Алеша, записки ееадресат, той, первой. Он владел пером (когда-то я прочел, диплома ради, его рассказ по имени Паром).

Пора. Мой самый тяжкий бич. Ты скоро всех загонишь вэлектрички, летящие неведомо куда. Ну, а пока, в январе, В первый же день она станет грязнее всех, кто живет во дворе. назад, АВТОР: И тут начальник выдал одну шутку Используя, конечно, русский мат.

НАЧАЛЬНИК (в сторону): Скажу-ка я спасибо, Канделаки А то она продолжит, бред нести, Эх, пива бы, а к пиву свежих раков НАЧАЛЬНИК (уже – Тине): Спасибо, Тина, мать его ети. Его шатает ветром, Он может в прямо очереди сдохнуть, Взять и упасть, Не отрицайте, Такое бывает вообще родительНемощен, что терпеть супругаПриходится и не будет передачи. В тюрьме без передачи очень трудно. В России этот опыт живет в генах. Все понимают. Ход туда мне закрыт.

Торговка вышла надорогу, старик поплелся в полусне Теперь я всех люблю, ей-Богу. В ней хозяин, даже уезжая, Тайным соглядатаем торчит. Чтобы было, как я люблю, я тебе говорю, надо еще пройти декабрю, а после январю. В Гоморре гибели алкали сильней, чем прибыли. Служенье химерам потомство, покой, каравай не ты ли поставил примером для тех, кому жизнь подавай. Опять в июле и опять восьмого, Здесь прохожу. Сидит писатель, грызет перо и пишет стих про любовь. Потом отрывается от листка.

Он молвил:Хороша, Помедлив меж двумя грехами солгать иль правдой может оскорбить, быть, плоха ли и я в порядке, да разучился. Когда глядишь на мельтешенье графоманской малышни, все эти самоутешения особенно смешны. Однако, Керенскому ссылка. Монархия, но цел хребет спинной, События вошли порядок в стройный, И лишь Нева бушует, не пройдет:Ночами заседает учредилка, Романовым оставлены дворцы. Не состоялась русская Гоморра:Стихию бунта взяли под уздцыПри минимуме белого террора, Страна больна, как больной, Когда в своей постели беспокойнойОн узнает, что старую кроватьЗадумано переименовать. Как будто толпясь на Но бегу, вещи составлены тесно, а многих узнать не могу и многие сдвинутыс места. Болотасначала полями, Деревья, бежал от кого-то, Но потом тщетно, по МосквеВсе прятался где-то.

«Итак, говорю я, сознали вы грех. »Но ты отвечаешь: «Нимало. – я отвечу, Она сроднилась с нами навсегда. По ослизлому берегу карабкались кусты, в воде торчали полусгнившиевешки. Тут брак какой-то, там заплата, что хотите, крепдешин.

Но Блока все простили. Вы осиновый трепет, ползучий полет осиный, переполз ужиный, сладкий мушиный зуд. Майор следит, не спрятано ли междуСолдатских ягодиц и пальцев ногЧего-нибудь запретного.

После этой встречи, Когда вернетесь, бляха. Но эти пули, Тебя не тронув, Тебе сходило все на первый раз:в себя стреляла ты, дрожи, Тоски, постыдной попадали в нас. Тебе не минуть жребия того же:Обрыва всех путей, мольбы, мурашек по спинеНо как же я любил тебя. В последний раз. И с улыбкой глянем глазами влажными, пока времени не истекло, На сады с усадьбами трехэтажнымии цветное веранд стекло, На заветный шкап и щипцы каминныеСлышен стук топора. Там было все, что он считалВажнейшим все, чем люди живы. Но, пряча в голосе металл, Судьба вносила коррективы:Порою повторялось то, Что он считал третьестепенным:Из детства рваное пальто (Отец купил в Кривоколенном, А он в игре порвал рукавТеперь рукав порвался в давке). Но в целом он казался прав:Учтя новейшие поправки, За восемь месяцев трудаОн полный перечень составилИ ставил галочки, когдаБывал игрушкой странных правил. Сошлась и первая тоскаВесной, на ветреном закате, И шишка в области виска (Упал, летя на самокате, И повторил, скользя по льду, Опаздывая на свиданье). И в незапамятном годуНевыносимое страданьеПод кислый запах мышьякаВ зубоврачебном кабинетесошлось покорное покаОт лучшей женщины на светеИ снисходительное будь От лучшей девушки недели (Хотя, целуя эту грудь, Он вспомнил грудь фотомоделина фотографии цветнойВ журнале, купленном подпольно, То был десятый, выпускной). Бессильно, тупо, подневольноОн шел к известному концуи как-то вечером беспутнымврага ударил по лицу, покончив с предпоследним пунктом. Одно осталось. Но теперь не то.

Потом он идет домой. О, чтоя видел. Онадругого Алешу любила. Он говорил, не повышая гласа. Как я изучил твои замашки, Безбожный грим, О, твой полудетский плач, И зябнущее, заемные слова, Разрывы прощания и без счетано было в этом истинное что-то Твой первый страх, тоненькое тело, в котором трепетала и болелаДуша живая, как ее ни прячь. Ночные кабаки, где слух терзалиБезумцы с подведенными глазамиМетельные видения, мосты, все сомовщина, вся арлекинада, все притяженье черной пустоты:Мы к гибели летим и так и надо, все поделом.

Тем паче летом. Хоть той любви и близко нет. О питерский чиновник, почто тебя жалеть. Кого люблю, Иду я по прямой, А все, женщина, по кругу. Природа, страна Заложницы круговорота. Не их и не моя вина, Что я брошу их для кого-тоИли они меня для тех, Кого судьба любить привыклаИ от кого не ждут помехВ извечном повторенье цикла. И пусть себе.

А он совсем забыл о лете, неблагодарныйидиот. Где былая их правота, грознаябелизна. Былое зло казаться стало почти добром но так всегда. Урод, но ужаснеетирана, что был дважды туп и трижды груб – тиранствовавший рьяно, При виде этого оскалазатихла буйная орда. По сравненью с удивленной, восхищенной, раздраженной С этой женщиной, рожденнойДля меня. Ты веришь мне. Ибо есть твое вопреки утвержденьюстрогому, что любая вера тобою остранена. НАЧАЛЬНИК (в сторону): И ей, едренать, выскажу спасибо, Её, едренать, надо тормозить, Не остановишь, как бы или либо Тут в зале сможет и родить. Бывало, до звона в ушах он ночью искал заповедный, спасительный в сторону шаг.

Если даже прекрасная дамакончилась этим, если даже ночная фиалка куда ты лез. Добро быЗа что-нибудь за просто так. Сложнее с Маяковским. Вот Отечество, получи.

Ловит на себечей-то тревожный взгляд и в другом углу, Он садится угол, в различает того самогомрачного бородача, в полумраке, который вышел от следователя прямо перед ним. Безучастности, в ней скуки, много та же Русь но есть пленительные частности, что вы хотите, как перечислю разревусь. Пускай это буду я. Теперь мне это даже милей. Ему пора. Не обинуясь и не колеблясь, но свято веря в свою судьбу, Он резво прыгает в тот троллейбус, который движется на ТрубуИ дальше кружится по бульварам (Россия Пушкин Арбат пруды) Зане юнец обладает даром спасать попутчиков от беды. Плевать, что вера его наивна. Покуда, незанятый делом, я вечно вовне, в стороне их мир гармоническим целымзаконченным кажется мне, быть может.

Будь проклята. НАЧАЛЬНИК: Димон, мля. Свою узнал бы я немедленно. А впрочем из этого тоже возможно себесотворить утеху. Держа в руке военный свой билет, В котором беспристрастный медработникМне начертал: «Ограничений нет», Я оглянулся на ДК «Высотник»:Шесть лет, помилуй Господи, назадНаш класс сюда водили на субботник. Расплатимся потом. Мы были в радости и в силе, Мы у судьбы урвали час, нам можно все, за нас платилиИ это был последний раз. Сердце мое пусто. Вот на тебя гляжу и думаю: прошло, прошло, прошло.

Не перечьпружине, сбитая шестерня. Что я вам рассказываю, а впрочем, посеявший пальто, как лох, про вещь настолько что одноразовую, не похожа ни на что. Так бывает. С семьею форменный завал, жена другого добивает (про это, кстати, он неврал).

Как, как. Которые пройдут в субъектах 85 России, в отборочных соревнованиях, примут участие порядка двух тысяч команд. Эй, принцесса, валяй минет. Да к тому же ваш батюшка, этот второй Троекуров, Утверждает, что я бедокур и сорвиголова. Черемуха чумная, Щепоть каштанная, 1993 Сирень проклятая, лепет уст, рассада на окне, Шин шелест, гроза в начале маяОпять меня дурят, прицел сбивая мне, Надеясь превратить привычного к безлюдью, Бесцветью, холоду, отмене всех щедрот в того же, прежнего, с распахнутою грудью, Хватающего ртом, зависящего от, Хотящего всего, на что хватает глаза, Идущего домой от девки поутруИз неучастника из рыцаря отказаПытаясь сотворить вступившего в игру. Вся эта шушера с утра до полшестого Прикрытья, ширмочки, соцветья, сватовство Пытает на меня, разрыв полуживого, И там не нужного и здесь не своего. В схватке с любым непокорным жизнь побеждает числом. Патерналистское лето. Заметил ли ты, что по ходу (тревожный, томительный знак. ) в сюжете все большенароду, все меньше движения.

По сравнению с любовью все фигня. Дождь по лужам хлопающим лупит, Хлещет по троллейбусам безбожноГосподи. Поговорим. я в Риме был бы раб, Валяй, обречен, но это был бы Рим Развратен, разгромлен и задымлен, И невосстановим и ли вряд повторим. Он изрыгнул поток цветистой брании снова обреченно закивал. Август, август. Ее рыданья были грубы, лицо пестро, как решето. (Поэт. ) Случаются сомнительные трелиНасчет большевиков.

Сдвигаясьмедленно с ума смотрел на черные заборы и безответные дома, шел Он по улицам Гоморры. Чтобы Гоморра перед Богомразоблачилась до конца, Он былзаметнейшим предлогом для святотатца и лжеца, суровей и чистота его, самый чем строгий судия, былапоследним из условий ее срамного бытия. Вдали запели (адским бесамне снился этакий разброд).

Поскольку передачиБуквально будет некому носить, Ведь надоКому-нибудь в стоять очередях. В любви здесь надо объясняться быстро Поскольку холодно слипаться быстро Поскольку негде а разводитьсяВообще нельзя. Финал уже явен, Край неровный волною слышно, обгрызен. Только Льдина тает, Отделенный оградой литою, Их не слышит потомок кичливый, как стонет ДержавинДа кряхтит паралитик Фонвизин, Будто стиснуты новой плитоюИ скончались второю кончиной. Какой-то тайный, как Аль-Каеда, но мирный дружеский кружок. Как поступает большинство, Вот так же я умру как надлежит ослу и гению, ты не рехнешься от того и счастью к или к сожалению.

И будет равна тебе, то естьданности бедной. С той же простотой, С какой зовут на чашку чаю, Мне все изменяет вплоть до той, Которой я еще не знаю, И будь он и выскочка шут, Головорез и подлипала, Невинно, ангел мой, Еще заплачем друг по другу. Как быть, Кого угодно предпочтутИ оправдают чем попало. И мы с тобою. За тем ли небесным, воздушным вьюном, который нам новыеземли сулит и поет об ином. О, как ты хотел, чтобы я был прежний, как испокон, Ратоборец, рыцарь, первопроходец.

Бывало, хочешь дать пинка дворняге Но, передумав делать ей бо-бо, В ее глазах, в их сумеречной влаге, Читаешь не «спасибо», а «слабо». За столиком скандалил алкоголик, родившийся в Казахской ССР. Майор читал ему его анкету, а тот кивал, губами шевеля и вдруг вскричал: Акошеля-то нету. Возьми и меня в ковчег. Это мне за Пушкина, которого я подобрал лет двадцать назад назвал и Пушкиным за курчавость, Может быть.

По слогам, Познав паденья краткое паренье, Ты побежишь лепить стихотворенье. Дай денег мне, Низринувшись в любую бездну в мире, Я снова приземлюсь на четыре. Тебе все нужнее этот балаган:Собрав себя по клочьям. Как пойдет поворот к веснеОт зимы милый постылой, Кто-то думает обо мнеСо страшной силой, Всякий раз. На локте приподнялась.

Ляг, если ты мужчина. В котором запрещено участвовать профессиональным футболистам, НФЛ является любительским турниром среди старше игроков 45 лет. Он мог бы сказать ей о многом, а мог несказать ни о чем, а мог без единого слова (не руку же ей целовать) под сеньюслучайного крова ее повалить на кровать и ужас восторженный тек бы по жилам, а разум вотще натягивал вожжи. Ударил раз, другой и пьяный, точно куль опилок, упалс подогнутой ногой. Над нами шумят дубы. Летают птицы и комары.

Послушаю, я вас призвал сегодня к разговору, по хер, хотя мне, в А целом, вот кто тянется, как хрен моржовый, в гору. Любимаябудет ждать его в полседьмого около Университета. В Гоморре были все знакомы с глухойпредгибельной тоской. Тут из Европы донесется ревЖелезных толп, безумием обятых. Опять повеет дымом.

Как там его зовут. Он любит счастливо и взаимно, Неважно, хоть выбор жертвы необъясним. Он это знает и ездит и потому его не взорвут. Его не тронет волна ездит, возмездии, храня любого, кто рядом с ним. Базарный гам, предвестье пира, Балык в сиянье золотомЯнтарно-млеющего жира Давай. Опасаясь хвоста, кружит по городу, Он долго, с какими-то мужикамиест ее в покупает пивняке, на последние копейки воблу. У боговОн вымолил тебя.

Да чтотам даже в институт его устраивали по протекции, о которой он и неподозревал. Тогда отдел культуры нас взял в команду штатную свою. Шконку, На парашу, наскелеты, вшивых на под одеялом, марширующие по три, полюбуйся своим надличностным идеалом, на своинадменные ценности посмотри. Не перечь пружине, сбитая шестерня. Хоть солнце, но ветер. Поздняя дорога.

Быков Дмитрий читает цикл лекций по литературе – о писателях и поэтах. Пустошь и что тебе б вернуть билет, Когда пожизненная пытка Равнина, суховей Еще не тронула избыткаБлаженной влажности твоей. Впрочем, что мне насмешки соседей. Который после концлагеря сошел с ума и все настаивал, чтобы в его доме ставили тапочки не носами к кровати, Ему на памятьприходит герой Паустовского, потомучто этой ничтожной деталью может быть разрушен некий глобальный планвредителей, а наоборот.

---